Мир необратим и то, что не извлечено сегодня, не будет извлечено завтра. Более того, извлечь можешь только ты. Положиться на другого нельзя, потому что у него нет твоей темноты, а извлечь можно только из темноты – у каждого темнота своя.
Мераб Мамардашвили
Единственный твой враг, настоящий враг смотрит на тебя в зеркало по утрам сквозь твои же собственные глаза, которые, как тебе всегда казалось, ты хорошо знаешь. Это ты сам. Люди могут восхищаться тобой, любить, ненавидеть, презирать или бояться. Они могут даже обожествить тебя, восславляя, словно вселенского Монарха, властителя их чувств и мыслей, повелителя их душ, но… Только глядя в свои собственные глаза, ты можешь увидеть, кто скрывается за ними. Только бесстрашно заглянув в них, ты поймешь, кто ты на самом деле: король или шут, мудрец или юродивый, боец или трусливый слизняк. Но именно в эти минуты так трудно быть бесстрашным. Без опоры, без притворства, без игры на публику, в шокирующем обнажённом одиночестве…
Разумеется, он не произнёс вслух ничего из того, что подумал. Виктор Кромм, краснобородый сухощавый мужчина с крепкой шеей и запястьями молотобойца, вздохнул и занёс нож над еле заметной золотистой щетиной, начавший пробиваться на макушке. Чуть помедлив, он размазал по голове толстый слой взбитой пены, и сделал ножом движение, каким в детстве убирал излишек краски с холста при помощи мастихина. Детство. Оно закончилось более двухсот лет назад и сейчас Виктор Кромм был самым старым человеком в мире, хотя этот факт ему до сих пор нелегко было признать. Как и тот, что его глаза, к которым он мысленно обращался с этой пафосной речью, уже не были глазами человека.
Их радужка, светло-голубая у зрачка, выцветала и наливалась медью, становясь совершенно оранжевой по краю, отчего взгляд Кромма в минуты гнева, когда зрачки сужались, становился похож на бездушный взгляд волка. К сожалению, Виктор Кромм слишком хорошо помнил, кто сделал его таким, хотя никогда не говорил об этом ни единой живой душе. Отчасти от ужаса, который чувствовал всякий раз, когда окунался в эту часть прошлого, отчасти от того, что мало кто из ныне живущих понял бы, что именно он имеет в виду. А тот, кто понял бы его страшную тайну, тут же попытался бы лишить его жизни.
Кромм окончил бритьё, щедро ополоснул голову и вновь исподлобья посмотрел в зеркало из-под кромки толстого полотенца, наброшенного на макушку. На вид ему было чуть за сорок. Совершенно поседевшая в углах рта красная борода слегка маскировала глубокие борозды, прорезавшие его щёки, когда-то, двести с лишним лет назад, изъеденные подростковыми угрями. Но даже эта снежно-белая седина не смогла бы намекнуть случайному собеседнику, сколько лет на самом деле прожил Виктор Кромм.
Протей. Протей многоликий, неназываемый, детский ужас, победитель смертей, пожиратель жизней, прошептал Кромм, вглядываясь в оранжевый ореол, полыхавший по краю радужки: зачем ты проник в меня и почему так скоро оставил, навсегда обжегши мои глаза? Конечно, вспоминая историю с Протеем, Кромм чаще всего думал, что именно он сам, при помощи спонтанной магии, везенья и других факторов успел прогнать Протея прежде, чем тот окончательно пожрал его изнутри. Но червячок сомнения глодал его всегда. Всякий раз, когда Кромм вспоминал свою историю.
С течением времени самым жутким кошмаром Виктора Кромма стало подозрение, что Протей покинул его не полностью, что часть демона по-прежнему таится где-то в закоулках его тела, или разума, или, может, души, Кромм не знал, где именно. Иногда, обычно с похмелья, он доходил до полнейшего отчаяния и даже всерьёз раздумывал над тем, чтобы покончить с собой, настолько живым становился его навязчивый кошмар. Но потом его вытесняла ещё более страшная мысль: а что, если после моей смерти, остаток Протея найдёт себе нового хозяина, который будет слабее меня? Что, если Протею удастся поработить его полностью?
Кромм встряхнулся, прогоняя неуместные с утра депрессивные мысли, и бросил полотенце в корзину для грязного белья, где валялась пустая бутыль, которую он опорожнил накануне. В дверь ванной робко постучали и знакомый грудной голос окончательно вернул его на землю: Освободитель, ты готов поговорить с гостями? Конечно, дорогая Ле, дай мне всего пару минут, с улыбкой ответил он через дверь, и быстро натянул панталоны, грубые штаны с простроченными вставками в паху и на коленях, намотал портянки, сунул ноги в ботинки и, на ходу завязывая тесёмки белой рубашки, вышел за порог.
Буамини Элеа, вежливо склонившись, ждала его у стола, за которым уже сидели высоченный худой буамакан Эссеу и незнакомая Кромму женщина лет тридцати, небольшого роста, с тёмно-оливковой кожей и облаком мелко-кудрявых волос, напоминавших тонкие коричневые пружинки. Старый владыка уны буама тяжело опёрся на столешницу и с усилием встал, поведя рукой в сторону смуглой гостьи: это Эумене, глава уны затра, Освободитель. Только теперь Кромму удалось разглядеть тонкую татуировку на тёмном лице Эумене, он поклонился и вежливо сказал: уж не думал я, что глава уны бойцов окажется столь женственной и столь элегантной. Затрини Эумене усмехнулась одними глазами: ты и вправду Освободитель, единственный человек, у которого получилось одолеть затру в честном бою? Кромм улыбнулся: этот бой не был честным, мне досталась роль скотины, приготовленной на убой. Но это так, затру Хантолеона я действительно победил, возможно потому, что он ещё молод.
Эумене встала и подошла ближе, разглядывая Кромма, будто диковинное животное. Стоя, она казалась ещё более хрупкой, но Кромм понимал, насколько обманчиво это впечатление. Тело Эумене более всего походило на ремень, сплетённый из тонких плотных жил. Она обошла Кромма по кругу, потом медленно опустилась на правое колено и сказала, приложив ладонь к сердцу: я, глава уны затра, берегущая теплокровных детей человека-отца и человеческой матери, пришла к тебе, Освободитель, чтобы рассказать кое-что. И поверь, мне очень горько произносить это.
Она поникла головой и некоторое время подбирала нужные слова. Буамакан Эссеу отечески подбодрил её, слегка похлопав по плечу, и затрини Эумене медленно сказала: мои источники в ледяном городе пересказали слухи о человеке по имени Фахрут. Буамакан Эссеу предполагает, что он открывал врата, которые ты, Освободитель, запер два столетия назад, изгнав из мира душеедов. Буамакан Эссеу также опасается, что этот Фахрут мог вдохнуть за вратами иноинфекцию. Так вот, мои источники подтверждают это предположение, Освободитель.
Кто-то уже заражён, возбуждённо спросил Кромм, роняя стул. Нет, ответила затрини Эумене: душеед в нём ещё не созрел, но этот человек, Фахрут, уже проявил два первых признака, он стал очень силён физически и глаза его стали похожи на царскую яшму, а именно об этих признаках говорят старые мистериумы.
Подробнее, мрачно попросил Кромм, поднимая с пола стул и расслабленно плюхаясь на него. Позволь мне, сказал буамакан Эссеу: сведения разрозненны, но они сходятся. В Орден поступила информация, подтверждающая то, что агенты затрини Эумене рассказали ей. Позавчерашней ночью в одном из гетто случилась потасовка. Невесть откуда взявшиеся в городской черте чафали якобы напали на ночного прохожего. По свидетельствам очевидцев, он не был вооружён. Но когда нападавшие, числом с добрый десяток, атаковали его, он попросту разорвал их на куски. Руками. Разбросанные конечности и головы находили в радиусе квартала. Позже опрос свидетелей показал, что незнакомец, скорее всего, известный своим дурным нравом наркоман Фахрут, старший брат члена городского совета Ассандре. Вы с ней знакомы. Один осведомитель довольно хорошо успел рассмотреть Фахрута, когда на его лицо упал луч света от фонаря. Осведомитель рассказал, что Фахрут даже выглядел удивлённым, будто бы всё это совершил не он. Проблема в том, что я лично неплохо знаю Фахрута, у него бесцветные глаза и он довольно слабосильный человек. Он совершенно не боец, Освободитель. А тут у него внезапно обнаруживается чудовищная сила и глаза становятся яшмовыми. Слишком много совпадений.
Эумене, размеренно кивавшая головой в такт словам буамакана, подняла изящную руку и сказала: мы, уна затра, считаем, что нужно успеть уничтожить Фахрута, пока он не заразил никого из людей в городе. Эссеу с досадой покачал головой: затрини, мы не знаем, запер ли он за собой врата, хватило ли у него духу на это. Если врата приоткрыты, это куда опаснее. В конце концов, если душеед внутри Фахрута созреет и станет началом эпидемии, никто из инфицированных не сможет покинуть ледяной город. Душеедам не пересечь пояс холода. Надо сначала надёжно запереть врата.
Эумене наклонилась к старику через стол и возразила: доподлинно мы этого не знаем. Старые мистериумы учат нас, что душееды различаются между собой так же, как различные животные отличаются от людей и друг от друга. Вдруг, это какой-то морозоустойчивый штамм? Старый буамакан улыбнулся: ты ведь не собираешься сама вмешиваться в дела города, затрини? Эумене слегка потупилась: прости, владыка, ты же знаешь, я очень эмоциональна.
Я считаю, что мы не можем послать в город Кромма, потому что не можем им рисковать, пояснил Эссеу: нам он куда нужнее тут. Если Фахрут заражён, то он может заразить и Кромма. А если Освободителю удастся найти машину снов, он сможет погасить эпидемию в зародыше дистанционно, не подвергая себя опасности.
Кромм старался сохранять на лице вежливую мину, но внутренне съёжился. Участвуя в разговоре, он чуть не выдал себя, чуть не признался, что никакой душеед не может заразить его после того, как его тело изменил Протей. Эта фраза почти вылетела из его рта, но он успел прикусить язык в последний момент. Адреналин шибанул в голову, тонкая струйка пота пробежала вниз от виска. Кромм встал, прошёл к окну, присел на подоконник и выглянул в открытую створку. На лужайке перед домом четыре девочки прыгали через длинную двойную скакалку и скандировали смешную детскую кричалку. Кромм посмотрел на их светлые кудрявые головы, светящиеся в лучах утреннего солнца, и сказал: если я найду машину снов, то автоматически решу сразу две задачи. Узнаю, закрыты ли врата, и смогу исцелить этого вашего Фахрута. Проблема в том, что для того, чтобы найти машину, мне нужно время. Владыка Эссеу, вы как-то говорили, что мистериумы о ней могут находиться в Большой Сеэре?
Да, кивнул старый буамакан: это селение, где живёт много акторов и музыкантов, они находят вдохновение в исторических сюжетах. Они же всё время ищут драму, им нужна буря страстей, поэтому так вышло, что значительная часть мистериумов о прошлых временах сама собой сконцентрировалась в светоче Большой Сеэры. Погодите, владыка знания, запротестовал Кромм: вы ведь говорили, что лучше читать тайные мистериумы, те, что не подвергались позднейшим редакциям? А я слышал, там целая система доступа, специальные помещения, скотадии какие-то.
Да нет там ничего этакого особенного, в скотадиях, засмеялась буамини Элеа: Кромм, скотадий – это просто тёмное помещение, где ты живешь три недели на хлебе и воде. Потом тебе приносят светильник и тот тайный мистериум, который ты хочешь изучить. Ты его можешь там всю жизнь читать, если захочешь, но всё это время тебе придётся сидеть на хлебе и воде. Ах, да, записывать нельзя, только запоминать наизусть.
Дорогая Элеа, у меня такое отвращение к разного рода тюрьмам, ты и представить себе не можешь, скривился Кромм. Буамы улыбнулись и переглянулись, после чего в разговор деликатно вступила Эумене: скотадий – это не тюрьма, Освободитель, там даже замка на двери нет, и это худшее из испытаний. Когда ты ешь только чёрствый хлеб, размачивая его водой, а за незапертой дверью, в светоче, люди едят жареное мясо и пьют вино. В скотадии испытывают твой дух, готов ли ты ради знания пожертвовать хотя бы своим уютом.
Послушай, затрини, с горячностью ответил Кромм: я в своей жизни такое говно жрал, на которое нормальный человек даже смотреть не сможет, меня хлебом с водой не напугать. Но просто у нас нет этих трёх недель, вы же все это понимаете, да?
Ничего, мягко сказал Эссеу: я напишу для тебя специальное письмо, чтобы буамы Большой Сеэры сделали ради тебя исключение. Я редко проявляю свою власть таким грубым образом, но тут действительно особый случай. У затрини Эумене как раз дела в тех краях, она сопроводит тебя. Заодно, в дороге вы ближе познакомитесь.
Фахрут лежал на продавленном диване у раскрытого окна, раскинув руки и ноги, и чувствовал, как по телу струится пот, хотя жара в Убойке стояла не такая сильная, как в Нахальной слободке, которую милиция разгромила на прошлой неделе, и которая долгое время служила Фахруту пристанищем. Убойка была таким же отвратным гетто, но занимала всего две улицы, примыкавшие к бывшим бойням, в которых теперь выращивалось искусственное мясо – основная пища рабочих климатических установок и прочей городской бедноты. Мясные фабрики сбрасывали излишнее тепло через большие воздуховоды, наполняя жаром эти две улицы, узкими ущельями прорезавшие большое складчатое тело ледяного города с севера на юг. Когда-то здесь жили нормальные горожане, но постепенно они переехали выше по склону в более приличные кварталы, а Убойку прибрали к рукам всякие мутные типы, в основном, самогонщики. Они же содержали уйму крохотных заведений, где посетителю предлагалось не только надраться до скотского состояния, но и переночевать, чтобы не попасть в пьяном виде в лапы городской милиции, которая мигом снимала с любителей алкоголя все социальные баллы и отправляла на принудительные работы.
В одной из таких комнатух с затхлым запахом и липкими пятнистыми обоями, лежал сейчас Фахрут. Последние три недели он провёл в состоянии непрекращающегося кошмара. Для начала он попал в плен. Набравшись по самые брови запрещённого алкоголя и заполировав его большой дозой самых разных наркотиков, он искал запретных удовольствий в шатрах чафали, низшей из человеческих ун, к которой принадлежали женщины, продающие себя за деньги. Чафали кочевали за городской стеной и считались божественными шлюхами, об умениях которых в городе слагались легенды. Однако, когда Фахрут добрался до них, его обобрали до нитки, пытали и насиловали до тех пор, пока он не написал письмо своей влиятельной младшей сестре Ассандре, входившей в городской совет.
Чафали требовали от неё в качестве выкупа за братца найти старый мистериум авторства ересиарха Шавалы, называвшийся: правдивое слово Шавалы о тех, кого прозвали душеедами. Увы, красотка Ассандре поддалась чувствам и действительно разыскала этот текст в глубинах апофикефсиса, тайного хранилища городской библиотеки, подкупив и запугав персонал. Когда она отбила брата у чафали, Фахрут прочёл текст и поразился силе шавалитской ереси. Несколько дней он ходил сам не свой, заворожённый её простотой и силой.
Именно силы ему и не хватало, потому что за каждым углом ему чудились чафали, пылающие жаждой мести. Он хорошо помнил их изощрённые пытки, поэтому угнал аэрокаб и, пользуясь указаниями, данными в шавалитском мистериуме, нашёл тёмные врата. Однако лишь слегка приоткрыв их, он испытал такой животный ужас, какого не знал до сих пор. Но дело было даже не в этом. Теперь в нём что-то жило. Будто бы он забеременел. Он явственно чувствовал в себе присутствие чужой жизни, она пульсировала в нём, перемещаясь в глубине тела, вдоль позвоночника. Похожая на змею или длинного червя, чужая энергия иногда сворачивалась и засыпала, а иногда охватывала его полностью и Фахрут не знал, что ему делать в такие минуты. Он чувствовал, как тупеют его эмоции, но, в то же время, обостряются рефлексы.
Когда чафали напали на него у входа в Убойку, он ощутил сильный укол паники, но потом произошло нечто странное. Вдруг рука чафали, сжимавшая в пальцах бритву, замедлилась. Остановилась, повиснув в пространстве. Фахрут удивлённо обошёл её. Потрогал. Рука поддалась. Тогда он неожиданно для себя вцепился в неё и сломал в локте, выворачивая как куриную кость, потом оторвал предплечье и отбросил прочь. Время снова понеслось галопом, всё вокруг завертелось, задвигалось, завизжало, Фахрута было уже не остановить. Он с удивлением смотрел на свои руки, безжалостно вырывающие из чужих тел сочащиеся куски, выворачивающие суставы, и обнаружил, что не чувствует ни ярости, ни страха, ни гордости за победу, не чувствует ничего, будто бы он спит и видит сон, нет, точнее, будто бы он забрался в тело какого-то богатыря, уснул там и проснулся в разгар битвы.
Когда всё закончилось, он стоял, держа в обеих руках оторванную голову жреца чафали и с любопытством глядя ей в глаза. Рядом кто-то кричал, бежали какие-то люди, Фахрут какое-то время ничего не видел и не слышал, как вдруг звук включился и все эти вопли внезапно обрушились на него с утроенной громкостью. В ботинках хлюпало, Фахрут посмотрел вниз и обнаружил, что стоит в луже крови. Тут до него дошло, что он торчит прямо посереди улица, под безжалостным светом фонаря, с чужой головой в руках. От внезапно нахлынувшего чувства гадливости он взвизгнул и отбросил проклятую башку подальше, она с противным звуком шмякнулась о мостовую и покатилась к сточной канаве, звеня большими кольцами в мёртвых ушах.
Фахрут огляделся. Вокруг царил кошмар. Оторванные конечности, истерзанные тела, головы темнели там и сям мокрыми пятнами. Он посмотрел на собственные руки, оглядел одежду. Кровь покрывала его с головы до ног. Фахрута замутило от её запаха, он побежал по улице, стараясь скрыться от орущих от ужаса свидетелей в тени, на ходу срывая с себя пропитанный дурнопахнущей кровью сюртук и рубашку.
Теперь он лежал голышом и переваривал всё произошедшее, но самое ужасное, что та змея, которая теперь жила в нём, была сыта и только что не урчала от счастья. Напитавшись чужой болью, она разбухла и обмякла, отдавая Фахруту часть своего удовольствия. Несмотря на то, что последний раз он ел вчерашним утром, Фахрут чувствовал себя так, будто бы он отлично перепихнулся с какой-нибудь юной развратницей, а потом полновесно отужинал с несколькими переменами блюд, аперитивами, диджестивами и прочими излишествами. Иными словами, несмотря на то, что ему всё ещё было жутко, плохо и страшно, чувствовал он себя превосходно. И от этой двойственности он слегка сходил с ума.
Чтобы сгладить это впечатление, он налил полный стакан самогонки и попробовал сделать глоток, но внутренней змее это не понравилось и Фахрут, начавший пить в четырнадцать лет и никогда не перестававший этого делать, внезапно разразился приступом тошноты. Он попытался закинуться несколькими разными веществами, но чужой разум внутри него отреагировал точно так же. Ну что ж, сказал Фахрут, теперь у меня новая забава. Он помял поясницу и засмеялся. Он всё ещё чувствовал себя изумительно.
Фахрут открыл окно, чтобы впустить в комнатуху немного жаркого, затхлого воздуха. По его худым голым плечам струился пот, стекавший вниз по костлявой спине и щекотавший ложбинку между обнажённых ягодиц, поросших негустым волосом. Внезапно дверь за его спиной тонко скрипнула и он почувствовал запах, моментально вздыбивший все волоски на теле. Странный сладкий аромат обладал ноткой убоины, выраженным звериным мускусом и, несомненно, отдавал женским потом. Фахрут поучаствовал, как набухает его член, прикрыл пах ладонью и медленно повернулся, чувствуя, как чужой запах без остатка заполняет комнату, словно газ.
Не прикрывайся, сказал насмешливый женский голос: я привыкла, что все мужчины от мала до велика встречают меня именно этим древним салютом в мою честь. Своим древком они салютуют той силе, что течёт в моих венах, ибо ей не может противостоять ни один, рождённый женщиной.
Фахрут поискал глазами какое-нибудь оружие и, наконец, полностью развернулся к говорящей, с удивлением чувствуя, что его орган буквально деревенеет под пальцами. Говорившая медленно откинула с головы большой тенистый капюшон и Фахруту открылось её лицо. Чуть грубоватое, но очень красивое зеленоглазое лицо, источавшее поразительную силу. Бледный луч, упавший из приоткрытого мутного окна пробежал по массивной золотой короне, тяжело лежавшей на медных кудрях. Сверкнули драгоценные камни.
Фахрут, ты знаешь, кто я, спросила она, теребя большую костяную брошь, скалывавшую полы грязного плаща, так сильно контрастировавшего с блеском золотого венца. Нет, удивлённо качнул головой Фахрут: откуда ты знаешь моё имя? Я знаю не только имя, Фахрут, я знаю всего тебя, улыбнулась женщина и на её веснушчатых щеках проступили озорные ямочки: ведь я искала тебя. И, надо признать, у тебя не было ни единого шанса скрыться, как бы ты ни старался.
Как мне называть тебя, спросил Фахрут, прикидывая расстояние до косоногого стула, достаточно тяжёлого на вид. Как тебе угодно, снова улыбнулась женщина: можешь звать меня повелительницей, но обычно меня называют Чарицей. Царица чафали?! Мозг Фахрута вдруг полыхнул бледно-голубым пламенем, будто озарённый вспышкой весенней молнии. Он метнулся к стулу, схватил, выставил перед собой и прижался ягодицами к тёплому осклизлому подоконнику.
Ты только что убил четырнадцать моих подданных голыми руками, Фахрут, неужели теперь тебе нужен стул, чтобы защититься, засмеялась Чарица и повернула брошь. Чумазый плащ из толстого войлока шумно упал на щелястый пол и вся фигура женщины полыхнула сталью и золотом. Всё её тело, от стройной шеи до кожаных ботинок на толстой подошве, укрывали ромбовидные стальные чешуи, скреплявшиеся позолоченными металлическими скобами, пригнанные так плотно, что они казались второй кожей. Фахрут зачарованно осматривал её длинные мускулистые ноги, широкие бёдра, узкую талию и выразительную грудь, ещё более подчёркнутую странным переливчатым нарядом. Чарица насладилась его изумлением и бросила: всё ещё хочешь ударить меня стулом? Этот доспех тебе даже полихитиновым лезвием не пробить, дурачок.
Фахрут поставил стул на пол и медленно опустился на сиденье, чувствуя, как под ягодицами чвакает лужица пота. Его член позорно пламенел меж раскинутых ног, как факел. Как ты нашла меня, спросил он. Красавица усмехнулась: ты ведь был в шатре моих подданных? Впрочем, в том состоянии ты наверняка не запомнил некоторых незначительных деталей.
Она повела рукой и из-под стального рукава на её ладонь, украшенную тонким рисунком, неуклюже выполз небольшой, размером с ноготь, серый инсект, одновременно похожий на паука и на краба. Чарица нежно подула на него, и инсект немедленно вздел переднюю пару лап, будто ища в воздухе дополнительную опору. Он слегка порозовел и Чарица снова улыбнулась, подув в сторону Фахрута.
Тот слегка заёрзал на стуле, но внезапно ощутил, как в глубине его мочевого пузыря что-то шевельнулось. Он с изумлением глянул вниз и увидел, как эрекция пропала. По уретре прокатилось скребущее неприятное движение, изрядно его напугавшее. Иди к своему возлюбленному, прошептала Чарица, присаживаясь на корточки и протягивая вперёд ладонь. Её жест моментально отозвался скрежетом в фахрутовой уретре.
Фахрут испуганно заёрзал на стуле и безотчётно отодвинулся от женщины, заставив ножки стула жалобно взвизгнуть. Он протянул руки к собственному члену, но Чарица ласково сказала: не трогай, ты ведь не хочешь, чтобы тебе было больно? Сейчас всё пройдёт само. Фахрут с ужасом и отвращением глядел, как из розового отверстия на головке вылезает нечто ужасное, он вскрикнул от ужаса, вжался в спинку стула и чуть не потреял сознание.
На сиденьи копошился точно такой же инсект, только что покинувший его тело. Уретра горела, будто обожжённая кислотой. Что это за дрянь такая, заорал Фахрут, боясь шевельнуться и зажимая горящий лоскуток плоти рукой. Инсект быстро пробежал по ножке стула, спустился на пол и молниеносно вспрыгнул на руку Чарицы, слившись в объятиях с той тварью, что она держала на ладони.
Это бледный клещик, разве ты не слышал о таком, засмеялась Чарица: у тебя была его самочка, а это её возлюбленный, который все эти дни гостил в моём теле. Уверена, ему там было очень хорошо. Но зачем, глуповато спросил Фахрут. Чарица встала, без сожаления стряхнула обнявшихся инсектов на пол и с грохотом наступила на них ботинком, из-под которого брызнул длинный соплевидный сгусток. Это окончательно доконало Фахрута. Он рухнул на пол в приступе сухой рвоты, матерясь и плюясь перед собой.
Они телепаты, ответила Чарица: куда один, туда и второй. Самочка, жившая в тебе, передавала своему любовнику твои чувства. Я знала, где ты, что ты ощущаешь, как себя чувствуешь. Более того, это я постоянно внушала тебе страх смерти, страх быть убитым из мести. Лишь однажды, когда ты укатил на край ойкумены, наша тайная связь прервалась. Но я знаю, зачем ты летал туда. Поэтому и пришла.
Что ты хочешь, заорал Фахрут, испугавшийся, что после бледного клещика его может ждать какой-нибудь сюрприз похуже. Чарица величаво подошла к нему и погладила по щеке прохладной ладонью, заставив Фахрута задрожать. Поделись со мной тем, что ты вдохнул там, у тёмных врат, повелительно сказала она: и тогда ты останешься жив, более того, ты станешь почитаем всеми чафали. Ты станешь богом, Фахрут, я обещаю тебе это. У тебя будет столько любовников и любовниц, сколько пожелаешь.
Нет-нет-нет, замотал головой Фахрут, перебирая ногами и отползая назад, чувствуя, как занозы безжалостно впиваются в его тощий зад. Он прислушался к внутренней змее, но та молчала. Брось, Фахрут, не жадничай, я просто вдохну это в себя, ласково продолжила Чарица: не бойся, тебе ведь нечего бояться.
Фахрут дополз до стены, упёрся в неё задом и неуклюже поднялся на ноги. Ты убьёшь меня, заикаясь от страха спросил он: убьёшь из мести? Красавица покачала головой: нет, зачем? Я хочу, чтобы ты сам захотел поделиться со мной. Конечно, мне жаль погибших подданных, но таковы правила игры. Они должны были атаковать тебя, чтобы проверить, приобрёл ли ты то, что дарует человеку душеед. И я очень довольна результатом. Так ты поделишься? В обмен я могу обещать тебе такое наслаждение, которого ты ещё не знаешь.
Чарица подняла руку и положила себе на загривок. Фахрут услышал, как стрекотнул невидимый механизм и в следующую секунду стальная броня упала на пол, обнажив роскошное тело Чарицы. Его сплошь покрывала тончайшая золотая сеть, подчёркивавшая золотистый тон кожи. Плечи, руки и грудь царицы чафали покрывали крупные веснушки, словно кто-то просыпал на неё мелконарезанной медной фольги. Большие груди слегка конической формы венчали такие светлые соски, что их цвет сливался с общим тоном кожи, словно бы их и не было. Фахрут против воли сделал шаг вперёд и протянул руку, чтобы дотронуться до Чарицы, но она хищно улыбнулась и шепнула: смотри.
Плоские изумрудные пластинки, закрывавшие сочленения золотой сети, приоткрылись и на месте каждого из них показался шип, похожий на кривой коготь. Если я не соглашусь на то, чтобы ты меня погладил, из каждой иглы покажется небольшая капелька, нежно прошептала Чарица: одна капелька обожжёт, десять сделают боль невыносимой, а двадцать отправят тебя в ад, где ты в течение месяца будешь сутки напролёт смотреть кошмарные сны. Но я знаю, что ты не тронешь меня, пока я сама не попрошу, ведь так?
Фахрут кое-как кивнул головой, бесстыже пялясь на её грудь. Чарица подняла его подбородок указательным пальцем и скомандовала: ложись, после чего легко толкнула его в грудь и он повалился на продавленную кровать.
Чарица подняла руку, вновь стрекотнула невидимая шестерёнка и тонкая сеть золотым ливнем спустилась по её телу на заплёванный тёмный пол. Спелое и щедрое тело женщины покрывал сложный орнамент, казавшийся застывшим чёрно-золотистым лаком. Крупный зелёно-голубой камень закрывал пупок, зазывно светясь на медном бархатистом животике, упругом, как парус на ветру. Фахрут лежал, глупо приоткрыв рот и разбросав ноги. Он забыл всё, о чём Чарица только что говорила ему. Его сжигало желание, какого он не чувствовал никогда, вместе с тем, он боялся пошевелиться, не зная, что ещё выкинет опасная гостья.
Чарица рывком разорвала надвое тощее покрывало, валявшееся на углу кровати и ловко привязала запястья Фахрута к двум высоким столбам в изголовьи, к которым должен был бы крепиться балдахин. Она опустилась на колени, встав на край кровати и подула Фахруту в пах: поднимайся, я не сделаю тебе ничего дурного, сказала она полушёпотом. Фахрут застонал, чувствуя, как возбуждение нарастает океанской волной.
Чарица достала из-за спины широкий изогнутый нож, усыпанный драгоценностями и встала. Фахрут испуганно вскрикнул, но она приложила лезвие к губам, шепнув: тщ-щ-щ. Лежи и смотри. Затем женщина приложила нож к своей ключице и сделала кривой надрез, из которого тут же алым языком выползла густая, как замерзший самогон, кровь. Сладкий аромат её тела смешался с ярким запахом свежей крови. Она сделала симметричный надрез и новый алый язык выплыл из раны, обрамляя треугольный орнамент между её больших грудей.
Фахрут лежал, не шевелясь, целую вечность, завороженный этим странным, но притягательным зрелищем. Чарица танцевала, покачивая широкими бёдрами, играя животиком, напевая на незнакомом языке и рисовала лезвием на своём теле до тех пор, пока все участки её кожи, не тронутые сложным орнаментом, не покрылись кровью, блестящей как полированный коралл. Она походила на танцующую статую и Фахрут подумал, что сходит с ума от вожделения, но тут внутри него проснулась змея. Она размоталась вдоль позвоночного столба и разбухла так, что Фахруту стало трудно дышать, его вдруг наполнила сила, животная чудовищная мощь, лёгкие мышечные спазмы волной прокатились по нему с головы до ног, пальцы свело, он зажмурился, а когда открыл глаза хищное лицо Чарицы смотрело прямо на него, почти касаясь его носа своим. Её дыхание отдавало цветочным ароматом. Она приоткрыла полные губы и сказала: я приветствую тебя, древняя сила чужих, о, великий.
Фахрут не увидел, как из его рта потянулась почти невидимая жаркая струя светло-голубого дыма, слегка мерцающая и прихотливо вьющаяся. Чарица припала к ней и глубоко вдохнула, содрогаясь от наслаждения. Фахрут почувствовал, как змея глубоко внутри него вытянулась навстречу её полному алому рту. Внезапно всё закончилось, змей обмяк и кольцами упал в самый низ живота и в этот момент длинная струя семени вырвалась из его тела, яркими белыми каплями оросив покрытую алым кожу Чарицы. Наслаждение, которое нахлынуло на него, оказалось таким сильным, что он закричал зверем и потерял сознание.
Когда он открыл глаза, Чарица стояла посреди комнаты, застёгивая последнюю из невидимых защёлок, удерживавших её стальную броню. Из открытой двери ванны струился влажный пар, а кожа женщины уже была чиста. Она заметила, что Фахрут открыл глаза и насмешливо сказала: всегда так. Рождённый женщиной не может сопротивляться мне. Я не благодарю тебя, поскольку мне пришлось взять то, что мне нужно, силой.
Развяжи меня, попросил Фахрут, чувствуя новый приступ эрекции. Зачем, усмехнулась женщина: мне от тебя больше ничего не нужно. Фахрут задёргал руками и заорал: развяжи, сука! Чарица захохотала, запрокинув голову: боги, ты такой дурак! Я ведь предлагала тебя сделку, но ты сам отказался, идиот. Ведь ты идиот, Фахрут, ничтожество, козявка, которой по недоразумению достался чужой дар. Не бойся, когда сила вернётся к тебе, ты освободишься и сам. Я даже убивать тебя не стану, настолько ты слаб сейчас. Даже с тем, что живёт у тебя внутри, ты не сможешь победить меня.
Фахрут визжал и бесился, дёргал руками, пытался пнуть Чарицу, бился вихрастой головой в стену, но женщина равнодушно набросила плащ, сколола его полы брошью и тщательно разгладила складки ткани. Тварь, с ненавистью бросил Фахрут, исподлобья глядя на неё. Не ругайся, ласково сказала она, блеснув лезвием: иначе я могу сделать твой отросток чуть короче. Фахрут моментально заткнулся. Чарица подошла к двери и он крикнул ей в спину: ты же только что резала себя, почему у тебя нет шрамов? Женщина повернулась к нему, и набрасывая капюшон, ответила: я ведь не просто так царица чафали, я знаю много всяких трюков. Например, один из них состоит в том, что теперь я буду сниться тебе каждую ночь. Ты будешь предлагать мне любые сокровища за то, чтобы я хотя бы поласкала тебя рукой, но не получишь ничего взамен. А ещё ласки любой женщины теперь будут казаться тебе докучливыми и пресными. Таково моё проклятье. Живи с ним. Или убей себя, мне всё равно.
Она вышла за дверь, не закрыв её за собой. Фахрут потянул носом струящийся за ней аромат и досадливо завыл, изрыгая матерщину и вновь забившись на кровати словно плохо связанная курица.
Он очнулся уже утром. Внутри него клокотал голодный змей, свивавший и развивавший горячие кольца. Всё тело затекло от однообразной позы. Фахрут дёрнул руками, рванув на себя тканевые ленты, стягивавшие его запястья, и к его удивлению одна из них легко разорвалась. Он снова рванулся и выворотил столб, к которому была привязана левая рука. Матерясь и рыча, он распутал промокшую от пота ткань, и встал, чувствуя, как сотни иголочек впиваются в затёкшие ноги.
Он кое-как доковылял до ванны, включил воду, чтобы намочить голову и увидел в сливном отверстии несколько спутанных медных волос. Фахрут тщательно собрал их в пучок, завязав, чтобы не размотались, и с наслаждением понюхал. Змея внутри забилась, будто ужаленная током. Фахрут почувствовал прибывающую эрекцию и с улыбкой сказал: у меня хорошие новости, сучка. Теперь ты от меня не спрячешься. Я тебя ещё выебу, тварина.
Кромм пешком дошёл до выезда из Устенова Уюта, ёжась от утреннего тумана, полирующего свежевыбритую голову холодком. Он набросил большой капюшон и обернулся, мысленно прощаясь с воротами этого гостеприимного селения, которому очень подходило данное людьми название. Две высоченные каменные колонны изображали уходящие в небо стопки огромных книг с видавшими виды переплётами и неровными страницами.
Затрини Эумене ждала его, стоя на холке жуткой многоножки высотой метра два и метра четыре в поперечнике. Кромма передёрнуло при одном взгляде на это чудище, а уж мысль о том, чтобы влезть на него, вызвала у него лёгкую панику. Он с содроганием посмотрел на бесчисленные лапы, бахромой обрамлявшие длинное тело многоножки. Каждая из них напоминала длинную бамбучину толщиной в мужское бедро. Как на них карабкаться, Кромм совершенно не представлял. Затрини Эумене посмотрела на его озадаченное лицо и засмеялась: не переживай, верховный кат, это землеед, он тебя не съест. Сейчас ребята подадут тебе трап.
Два молодых затры подтащили грубо сколоченную угловатую лесенку и опустили её на землю. Подождите, затрини, негромко сказал голос буамакана Эссеу из тени, и старец вышел из-под покрова густых яблонь: мне нужно дать Кромму последнее напутствие. А где Элеа, спросил Кромм, подойдя к старику. Она была бы сейчас лишней, я хочу показать тебе кое-что секретное, ответил Эссеу и протянул руку. На сухой и жёлтой старческой ладони танцевала змейка живого песка. Он свивал и развивал колечки, будто к каждой песчинке была привязана невидимая нитка, которую дёргал кукловод. При этом, на вид он оставался самым обычным, будто бы буамакан только что зачерпнул его из детской песочницы. Красиво, правда, спросил Эссеу.
Как ты это делаешь, удивлённо спросил Кромм. Буамакан грустно улыбнулся: ты совсем ничего не помнишь, да? Ведь это ты первый заметил живой песок. Ты оставил Первобуаме предсказание, что если живой песок появится, это первый признак того, что человечество в опасности. Это означает, что тёмные врата приоткрыты. Это песок иного мира. Он взял Кромма за руку и пересыпал песок в его ладонь. Тот радостно закружился, щекоча кожу, завихрился. Кромм повёл над ним другой ладонью и песок сначала опал, а потом начал вздыматься неровными бугорками, словно трёхмерное отражение кардиограммы. Видишь, он тебя слушается, удовлетворённо кивнул Эссеу.
Кромм зачарованно следил за игрой песчинок и медленно проговорил: я как-то видел его в одном стародавнем сне. Но хоть сновидение и было реальным, оно всё же оставалось сном, я бы и предположить не мог, что такое может существовать наяву. Впрочем, реальность и сны так сильно перепутаны в моей жизни, что я уже отказался что-либо пытаться разобрать. За последний месяц мне стало казаться, что вся моя прошлая жизнь – сплошной сон, будто бы я и не жил, а сразу проснулся в этом странном мире.
Буамакан Эссеу сочувственно похлопал Кромма по плечу и ответил: есть вещи, природу которых нам пока не надо понять, как бы мы ни пытались. Ты должен помнить об одном – этот песок укажет тебе дорогу к вратам, подскажет, если рядом душеед и предостережёт от опасности. Другие люди его всё равно не увидят, хотя, может у затрини Эумене получится. Ты можешь стряхнуть его с руки, он всё равно никуда от тебя не денется, будет следовать за тобой, как дрессированная собачка. А если я поплыву, задумчиво спросил Кромм. Вот об этом я точно ничего не знаю, засмеялся Эссеу и вновь похлопал Кромма по плечу: поезжай в Большую Сеэру, тебя там встретят.
Кромм нахмурился: может, я лучше на аэрокабе туда слетаю? Эссеу покачал головой: аэрокаб Некодима немолод, к тому же его надо подлатать, в окружении затра тебе будет куда безопаснее. Слишком много людей знают, что ты гостил в Устеновом Уюте, на тебя по-прежнему могут охотиться, лучше тебе ехать под охраной. Поверь, землеед только выглядит устрашающе, но когда на нём едешь, возникает ощущение, что ты путешествуешь на очень большом и очень уютном диване.
Они сердечно простились, коснувшись друг друга лбами, и Кромм, вздыхая, полез вверх по скрипучему трапу, стараясь не коснуться жуткого землееда, нетерпеливо перебирающего тысячью бамбуковых ног. С середины лесенки Кромм глянул вниз. Песок всё так же танцевал на ступеньках рядом с ним. Кромм снова тяжело вздохнул.
***
Первый день прошёл спокойно, как и ночь, что последовала за ним. На утро второго дня Кромм поднял голову и увидел в небе три чёрных крестика, от вида которых его сердце сжалось, а глотка пересохла. Он молча подошёл к затрини Эумене и, приложив палец к губам, показал вверх: аэринии. Затрини сделала ладонь козырьком, закрывая глаза от яркого утреннего солнца, и посмотрела в направлении, которое указывал Кромм. Думаешь, они охотятся на тебя, спросила Эумене. Угу, хмуро кивнул Кромм.
Брось, ответила Эумене, как можно охотиться на Освободителя? Как можно охотиться на святого?! Или они, вероятнее всего, не знают, кто ты и думают, что ты просто обычный человек, которому доверили высокую должность верховного ката? Поверь Эумене, ответил Кромм: они прекрасно знают, кто я такой. Они уже пытались взять меня в плен и точно знают все мои приметы, все шрамы, татуировки и прочее. Когда мы путешествовали с буамини Элеей, даже пришлось уложить парочку этих тварей. Эумене недоверчиво улыбнулась: ты хочешь сказать, что у кого-то в ойкумене хватило мозгов объявить охоту на человека, давшего начало этому миру? На Освободителя, изгнавшего душеедов и спасшего человечество?
Лучше скажи, что мы будем делать, когда они нападут, ещё сильнее нахмурился Кромм. А они нападут? Да уж поверь, это только вопрос времени. Эумене досадливо тряхнула пушистым облаком волос: ты говоришь очень странные вещи, Кромм. Конечно, я тебя практически не знаю, но ты говоришь странно. Даже если поверить в нелепое предположение, что какие-то отверженные сектантки охотятся на человека, который в некоторых культах считается богом… Кромм, в истории ещё не бывало, чтобы они напали на нас. Кромм, мы – уна затра, мы бережём баланс с оружием в руках. Ни один человек не может сражаться с затрой, ни один.
Ох, боги-боги, простонал Кромм и сел, скрестив ноги, на циновку, покрывавшую спину землееда. Он почувствовал опустошение, как это часто бывало, когда ему не удавалось доказать свою точку зрения. Он посмотрел на затрини Эумене, которая гордо стояла, красиво откинув голову и вглядываясь в небо. Расскажи о себе, затрини, сколько тебе лет, откуда ты родом, попросил Кромм.
Эумене присела рядом и ответила вопросом на вопрос: будешь завтракать? Кромм молча кивнул и женщина хлопнула в ладоши, подозвав ближайшего затру и отдавая ему распоряжения. Почти тут же принесли горячий чай, вяленое мясо, хлеб и сыр. Эумене с поклоном предложила Кромму чашку и лишь когда он сделал глоток, ответила: мне даже и рассказать тебе особо нечего. Мне тридцать шесть и моя жизнь не отмечена особыми подвигами. Я не первая женщина, которую избрали возглавлять уну затра, но я точно самая молодая правительница затра за всю историю. Думаю, что мне просто повезло, ведь я высокородна.
Я родилась и выросла в панепистимии, мои родители были из уны буама, они преподавали. Отец – хирургию и травматологию, мама очень хорошо лечила зубы, к ней приезжали со всей ойкумены. А я росла сорванцом. Я не любила читать, не хотела петь и танцевать как все девочки. Когда мне было лет семь, я впервые увидела как затра тренируются, доводя до блеска своё искусство. Я до сих пор помню то утро: косые белые лучи солнца падали на их горячие тела, от которых струился пар. Под магическими знаками, покрывавшими их кожу, словно танцующие змеи, угрожающе играли черводы, глаза бойцов излучали праведную ярость, они почти безмолвно взлетали вверх, вздев в воздух жало и обрушивались на невидимого врага, рассекая его на двое. Ну и всё. Я тут же подобрала палку, вообразив, что это моё жало и начала копировать их движения. Меня, конечно, отлупили через два дня, когда заметили, что я вместо танцев бегаю в гимнасий затра. Но я наутро снова побежала тренироваться вместе с ними. Меня пытались образумить неделю, но я сбегала и раз за разом бежала в гимнасий, к любимой палке, которой я срубала головы окрестным кустам, засмеялась Эумене.
В конце концов, мастер-затра, проводивший тренировки, пришёл к отцу и сказал: светлый буама, твоя дочь за неделю научилась делать то, на что другим требуется месяц. Отпусти её к нам. Он преподнёс матери длинный отрез золотой парчи, чтобы она уговорила отца. Папа, конечно, для вида поломался, сделал грозный вид, но согласился конечно. Я же совсем с ума сошла и выкинула все детские игрушки. Я просыпалась, хватаясь за палку, как за меч, и засыпала с ней в обнимку.
Кромм перебил её: прости, может, это и невежливо, но у тебя тоже есть симбиоты? Конечно, хмыкнула Эумене, я же затра. Вот мои черводы. Она гордо сбросила плащ, оставшись в одном замшевом топике и узких замшевых штанах, и раскинула руки крестом. Под её тёмно-оливковой кожей заструились узоры в мизинец толщиной. Хоть Кромм видел это зрелище не впервые, его всё равно слегка замутило. Эумене не заметила его реакции и сказала со счастливой улыбкой: а ты же знаешь про крылья ангела? Кромм мотнул головой. Смотри, сейчас покажу, и Эумене чуть кокетливо повернулась к нему спиной, напрягая мышцы. В стороны от позвоночника по направлению к плечам тянулись тёмные полосы, чей рисунок действительно слегка напоминал длинные перья, складывавшиеся в крылья. Эумене вновь повернулась к Кромму и с детской хвастливостью сказала: видел? Это всё работа моих черводов. Мои крылья очень плотные, меня очень трудно убить, напав сзади. Потрогай.
Кромм поднялся и с любопытством положил ладони на спину затрини и ощутил под пальцами её горячую кожу, а под ней – нечто, напоминавшее упругие канатики, слегка гофрированные наощупь. Надави посильнее, можешь ударить, если хочешь, засмеялась Эумене и круглое облако её волос мелко затряслось. Не, я не бью женщин, смущённо сказал Кромм и снова опустился на циновку. Эумене села напротив и слегка удивлённо спросила: а ты и вправду видишь во мне женщину? Да, ответил Кромм, поливая кусок мяса солёным соусом и отправляя его в рот: а почему бы и нет?
Ты действительно слегка не от мира сего, улыбнулась затрини: в тебе сразу чувствуется чужая повадка. Ты забываешь кланяться, ничего не понимаешь в иерархии, ритуалах. Мы это с молоком матери впитываем, а тебе, сразу видно, это трудно даётся. А знаешь, оказывается чертовски приятно быть женщиной, засмеялась она: ведь для всех остальных я только великий воин. А я не только воин. Впрочем… Ты же знаешь, что у затра редко бывают дети? Почему, удивился Кромм. Цена нашей силы, погрустнев ответила Эумене и набросила плащ. Она пригубила чаю и, не поднимая головы, добавила: черводы дают нам силу и скорость, они же помогают нам чувствовать иноформы, если те вдруг появляются, но и взамен тоже приходится кое-что отдавать. После восемнадцати-двадцати лет наше тело уже довольно сильно отличается от вашего, в том смысле, что мы немножко другие с гормональной точки зрения. Не хочу больше говорить об этом.
Да, лучше расскажи, как тебя избрали главой уны затра в таком возрасте, попросил Кромм, чтобы оживить беседу. Эумене освежила чай в своей чашке и ответила: видишь ли, затра бывают двух видов. Есть учёные затра, которые очень многое знают о повадках иноформ, об их анатомии и физиологии. А есть затра-бойцы. Конечно, это неправильно, каждый затра должен обладать полным объёмом навыков, в старину так и было. Но наши знания увеличивались, а обстановка становилась всё менее опасной… В общем, универсальных затра можно пересчитать по пальцам. Например, затра Эсторр с Привратника, один из самых уважаемых бойцов нашей уны, но он же и настоящая ходячая энциклопедия, особенно в том, что касается морских иноформ. И так вышло, что последние два верховных затры были как раз больше учёными. И затракангай в прошлом году вынес решение, что это не совсем справедливо. А я же ещё и преподаю, и мне удалось построить два гимнасия, на крайнем западе и на востоке, недалеко от Привратника. Мне удалось воспитать несколько мастеров, которые передают именно воинское знание. Так вышло, что сегодня я – одна из немногих, кто знает весь воинский канон затра. Я знаю не только обращение с жалом, но и стреляю, метаю предметы, могу превратить в оружие что угодно.
Кстати, я сегодня, пожалуй, лучший палач во всей ойкумене. Те, кого я казню, даже не успевают сообразить, что происходит. Родственники осуждённых со всех человеческих земель платят затракангаю немалые деньги, чтобы именно я провела декапитацию правильно. Я ни разу не обнажала жало дважды, всегда отсекала голову одни ударом. Всегда мечтала повторить подвиг молодого затры Эсторра, одним взмахом рассекавшего драккарию до самой земли. Это у меня пока не получается, честно признаем, но преступников я казню великолепно. Меня даже прозвали Отсекательницей голов.
Так что затракангай решил, что мир находится сейчас в таком состоянии, что лучше бы следующий срок главой уны побыл затра-боец. К тому же я ничего не понимаю в политике и меня невозможно втравить в интриги, я слишком прямолинейна.
Кромм улыбнулся и спросил, понизив тон: а ты сталкивалась с уперифанией? Ты имеешь в виду болезнь затры, переспросила в ответ Эумене. Кромм кивнул. Эумене оглянулась на своих спутников и, убедившись, что они находятся достаточно далеко, шёпотом сказала: матушка Элеа не обманула, ты действительно очень прозорлив. Да, я четырежды казнила своих братьев по уне за уперифанию. За это меня, собственно, и избрали, хоть это и секрет, которым я никогда не делилась.
Все четыре случая были очень тяжёлыми. Один произошёл на севере, на границе с окланами. Сошедший с ума затра напал на стойбище окланов и вырезал всех, включая женщин и детей. Остальные три случая были на крайнем юге. Один из них был самым вопиющим, один затра убил другого, внезапно напав на него. Всё случилось из-за страсти к женщине. Это печальная страница моей жизни, Кромм. Самая трагичная.
Тяжело было, спросил Кромм. Нет, тряхнула воздушным облаком волос затрини Эумене: во всех случаях экдикисию – постановление о казни – вынес Орден. Хотя, нет. На севере мне пришлось самой принимать решение. Там был действительно тяжёлая ситуация. Я гнала заболевшего затру вдоль линии гор и мне приходилось отбиваться от обезумевших от горя окланов, потерявших родню, чтобы затра-преступник не перебил ещё и их. Трудно пришлось. Очень трудно. Ведь я знала сумасшедшего с детства. Но справилась, рассекла его от ключицы до тазовых костей на пятом взмахе. Я понимаю, что это непростительно долгий поединок, но преступник был очень силён.
А от чего они съехали с катушек, спросил Кромм. Эумене смотрела за горизонт, глаза её наполнились слезами, белки покраснели. Уперифания всегда складывается из двух факторов, медленно сказала она, тяжело сглотнув: это недосмотр ментора и перенесённая травма, с которой затре не удалось справиться. Душевная травма, я имею в виду. Знаешь, Кромм, уперифания – это самый сильный страх любого затры, потому что когда ты заболеваешь, то не понимаешь этого, ты по-прежнему считаешь себя нормальным. Поэтому мы, затра, всегда упражняемся в тишине, расслабляя ум и освобождая сознание, лишая подпитки своё эго. Мы всё время смотрим внутрь: всё ли правильно мы сделали? Служим ли мы человечеству с чистой душой, или уперифания уже уронила в наше сердце своё ядовитое семечко. Самый главный наш враг всегда живёт внутри нас, Кромм.
Скажи, затрини Эумене, а почему ты так откровенна со мной, прямо спросил Кромм, тронув женщину за плечо. Та повернулась к нему, аккуратно подтёрла слёзы платком, и вновь ответила вопросом на вопрос: а чего бояться затре перед лицом неминуемой смерти? Ведь она придёт, рано или поздно. А поскольку мы выбрали путь затра, то, скорее всего, она придёт внезапно и лик её будет уродлив и дик.
Тогда позволь откровенность за откровенность, спросил Кромм. Эумене кивнула: конечно. Кромм показал в небо, где по-прежнему парили три остована аэриний, выглядевшими с такого расстояния крохотными чёрными крестиками, и сказал: вот моя откровенность. Вот, что я скажу тебе от самого сердца, затрини. Они нашпигуют вас короткими чёрными иглами, смазанными токсином, сожгут вашего землееда, отрежут ваши головы и будут потешаться и хвастаться ими. А меня изранят так, чтобы я не смог сопротивляться, возьмут в плен и будут пытать, пока я не расскажу их нанимателю всё, что знаю. Вот только беда в том, что я ничего не знаю, моя память стёрта. Поэтому я буду страдать до последнего вздоха, умру в мучениях, и последним моим воспоминанием станет адская боль. Вот, что будет с нами, великая затрини. И это правда.
Глаза Эумене блеснули яростью. Она сжала кулаки, но уже через секунду, её взгляд изменился, она коротко хохотнула: о, боги, Кромм! Ты коварен как женщина! Ты специально вызвал меня на откровенность, чтобы продавить свою точку зрения! Ну только посмотрите на него! Я такой наглости не видела всю свою жизнь, и затрини снова засмеялась. Кромм приблизил своё лицо к ней и мягко сказал: это не точка зрения, великая затрини. Это интуиция человека, привыкшего выживать. Просто поверь мне, ведь это ничего не будет тебе стоить, правда. Пусть я окажусь неправ, но прошу тебя, давай подготовимся к атаке?
Эумене толкнула его локтем в бок и, всё ещё смеясь, сказала: так вот ты какой, Виктор Кромм, верховный кат всех человеческих земель! Мало того, что ты коварен, ты ещё и льстец? Я теперь великая? Мне нравится! Она снова закатилась смехом, а потом чувствительно ткнула Кромма пальцем в грудь и спросила: мне кажется, или ты со мной заигрываешь, а, красавчик? Можешь не отвечать, я и так вижу, что флиртуешь.
Она развернулась, чтобы он не заметил румянец, окрасивший её тёмно-оливковые щёки, хлопнула в ладоши и крикнула: Паес! Где затра Паес? Огромный, полный и лоснящийся, как тюлень, затра Паес, почти чёрный из-за густо набитых татуировок, величаво приблизился к своей повелительнице и склонился в глубоком поклоне: да, Казнящая, я тут.
Эумене, прищурившись, посмотрела в небо и быстро приказала: отправь сигнал в Устенов Уют, что нам нужны четыре аэрокаба для охраны. И они нужны нам быстро. Всем! Мы останавливаемся и раскидываем шатёр! Обнажите копья, зарядите арбалеты и расчехлите пневмопушки все до единой! Затра Паес, ты командуешь стрелками, расставь дозорных по периметру, опасность сверху! Затра Зоан, ты отвечаешь за шатёр. И пусть твои затра смотрят, чтобы на нас с земли никто не напал.
Кромм смотрел на затрини и мог бы поклясться, что видел эфироновые искры вокруг пышного облака её мелкокудрявых волос. Затра двигались очень быстро. Над длинным телом землееда на глазах вспухал сигарообразный корпус цеппелина, на него набросили большую сеть, сплошь покрытую чешуйчатой бронёй из наспинных щитков мирмека, вбили колышки по периметру, чтобы сеть натянулась. Четверо затра во главе с огромным затрой Паесом расстелили на земле матрацы и удобно улеглись на спину, выставив в небо никелированные стволы пневмопушек. Рядом с ними уселись ещё двое затра, облокотясь спиной к спине и застыв в этой позе. Подул лёгкий ветерок. Армированная сеть над землеедом шевельнулась, чешуи брони издали мелодичный деревянный постук.
Эумене вытянула руку в небо и крикнула: смотри, Кромм, они уходят! Кромм поднял голову. Действительно, чёрные крестики остованов медленно уплывали на запад. Я же говорила, они не посмеют напасть на нас, торжествующе сказала Эумене. Кромм лишь молча поклонился в ответ.
Аэрокабы пришли ближе к вечеру, когда солнце окрасило всё вокруг розовым и золотистым, удлинило тени, нежно коснулось щёк, словно прощаясь на ночь. Кромм весь день просидел на спине землееда мрачнее тучи, к нему даже никто не подходил, настолько красноречивым было угрюмое выражение его лица. Он пожёвывал свою красную бороду и смотрел на столбик песка, прихотливо танцевавший перед ним. Песок. Чёртов песок. А если он не танцует, а бесится? Что если это не танец радости? Что если он что-то чует во мне? А что он может чуять? Не мели ерунды, Кромм, ты сам себя пугаешь. Я не пугаю, я знаю: Протей был во мне, здесь, у самого сердца. А что, если там сейчас пустота? Дыра? Протей ушел, а то место, где он жил эти несколько часов, так и не заросло? Дурак, это невозможно с точки зрения физиологии. А Протей возможен с точки зрения твоей дурацкой физиологии? А проспать двести лет, а потом скакать как зайчик, это возможно с точки зрения твоей тупой физиологии? Ни хрена не знает твоя физиология. Не бесись.
Я не бешусь. Хотя почему я вру самому себе? Конечно, я бешусь. Ещё как бешусь. И буду беситься дальше. Я буду беситься до тех пор, пока точно не выясню, что полностью чист, что никакой заразы в моём теле не осталась. Ну или в душе, или ещё где. И как ты это узнаешь? Да это проще пареной репы, машина снов поможет. Всё дело в машине снов. Как только я опущусь на её ложе, сразу увижу и Протея, и душеедов. Машина снов, она же всевидящая, от неё не укрыться. Главное, найти её. Чёрт с ними с этими вратами, в конце концов, я знаю, что они где-то там, за Привратником, в той стороне. Мне хотя бы направление известно, в котором их искать. А как машину найти… Скорее бы мы уже доехали. Скорее бы.
Кромм неуверенно поскрёб пятернёй грудь в районе сердца, живой песок взметнулся вверх и это окончательно его доконало. Он повалился на спину, зажмурившись до слёз: а если я не успею? Если Протей во мне жив и почувствовал, что врата открыты? Если он начнёт звать подмогу? Мы же знаем, что протеев много? Если я не успею, всему конец. Мне конец, это ладно. Но тогда всему этому миру полный крындец настанет, потому что Протей не будет шутить, он пожрёт тут всё.
Кромм вновь сел и огляделся. Вдоль дороги, сколько хватало глаз, тянулись невысокие яблоневые деревья, покрытые молодой листвой. Кромм представил их цветущими и вновь зажмурился: Протей пожрёт всё это, камня на камне не оставит от их законов, от их драгоценного Баланса, с которым они так носятся, от их цивилизации. А если тут ещё и душееды примешаются и он начнёт с ними войну, пиши пропало. Тут вообще ничего, кроме обломков не останется. Я брежу. Я несу полную чушь. Послушай себя со стороны, Кромм, просто послушай. Какой Протей, какие душееды? Хватит себя изводить, ты ведь не девица, тебе рефлексия ни к чему, особенно в таких гипертрофированных масштабах. Подели всё на простые понятные задачи. Задача первая: добраться до Большой Сеэры живым. Задача вторая: прочесть все нужные мистериумы. Задача третья: найти машину снов. Ты сначала с первой задачей справься, умник.
А что, если это Протей руководит мной, делая вид, что ушёл. Кромм, хватит, заткнись и просто выполни первую задачу из списка. Доберись до Большой Сеэры живым, а дальше посмотрим.
Ночью Кромм спал тревожно. Землеед двигался очень плавно, едва покачиваясь и это милое покачивание убаюкивало. Он действительно оказался похож на большой диван, если не смотреть вниз, на его жуткие ноги и ещё более жуткую морду. Ехать на нём действительно было приятно, однако Кромма мучали кошмары, постоянно хотелось пить. Он нервно прихлёбывал из фляги, поворачивался на другой бок, кутаясь в дорожный плащ, чувствуя рукой приятное тепло, исходившее от огромного тела землееда, укрытого толстой попоной. Ему снилось, будто он за рулём аэрокаба, на заднем сиденьи женщина, но он не может понять, кто она. Они близки, он чувствует это, но кто она? Он оборачивается и видит, как рот женщины открывается и превращается в дикую пасть, усеянную жуткими клиновидными клыками, как у драккарии. Он протягивает руки и рывком разрывает ей пасть, раня ладони, и слышит из собственной груди голос: это я дал тебе свою силу, я, неназываемый, детский ужас, многоликий Протей.
Приступ страха оказался таким сильным, что Кромм вскочил на ноги, озираясь вокруг и выставив вперёд нож. Пилот аэрокаба, плывшего метрах в шести от землееда, помахал ему из кабины рукой, затянутой в чёрную перчатку. Кромм оглянулся, потом понял, что приветствие предназначается ему, и коротко махнул в ответ. Пилот кивнул. Несмотря на большие лётные очки и шлем, на его лице были хорошо заметны специфические татуировки затры. Воздух похолодел и посерел, затевался рассвет.
Кромм вытер глаза запястьем и пошёл на отхожий мостик – длинный дощатый помост, установленный на корме, и уходящий в пространство метра на полтора со спины землееда. Он шёл, огибая тела спящих затра, чувствуя, как землеед плавно покачивается во время движения. Наконец, он добрался до мостика, хлебнул из фляжки и пожалел, что там вода, а не алкоголь. Он помочился на убегающую вдаль дорогу и едва успел застегнуть штаны, как раздался чудовищный взрыв, выкинувший его с мостика на обочину, прямо в мягкие кусты, оказавшиеся тут очень кстати, поскольку он пролетел метров восемь. Кромм успел пожалеть, что не взял с собой любимую секиру-глевию, как вдруг вокруг забабахали пневмопушки, окрестности озарились вспышками зажигательных кугелей и совсем рядом послышался вой пикирующих остованов. Аэринии, понял Кромм и присел, закопавшись в кусты поглубже.
Их было очень много, и новые остованы всё прибывали и прибывали. Длиннокрылые аппараты заполонили всё небо, гибкие фигурки аэриний тут и там пикировали на армированный шатёр на своих чёрных крыльях, похожих на небольшие дельтапланы, чтобы мягко скатиться на землю и вступить в бой с затра. Ещё не рассвело как следует, света не хватало и Кромму трудно было разглядеть, что происходит. И аэринии, и затры дрались молча. Кромм видел, как бесстрашно аэринии погибают под жалами затра, слышал как стонут разрубленные, но ещё живые атакующие, чувствовал запах крови, забрызгавшей всё вокруг.
Сознание Кромма раздвоилось – одна его часть, более взрослая, шептала ему: сиди здесь и не высовывайся, другая, более подростковая, вопила: ты должен им помочь. Нет, не должен, они профессиональные воины. Нет, должен, ты же верховный кат! Нет, если меня убьют или возьмут в плен, они не найдут без меня врата, а если и найдут, то не смогут понять, насколько плотно они закрыты.
Он почти выскочил из кустов на дорогу, но тут трём аэриниям удалось приземлиться на головной части землееда и пока две из них рубились с затрами, третья успела послать внутрь шатра несколько кугелей, отозвавшихся серией глухих взрывов, сигарообразный корпус цеппелина бабахнул и шатёр разорвало натрое изнутри. Один из затра появился на фоне полыхающих остатков цеппелина, сжимая уши и тупо глядя перед собой. Он слегка мычал, ничего не понимая, пока мимо не пронёсся остован. Одна из аэриний, свесившись с борта, ухватила его за длинные волосы, после чего аппарат взмыл в облако дыма, заложил вираж и на дорогу упало тело затры, лишённое головы.
Эумене, дравшаяся как кошка, защищающая своих котят, взвыла, подпрыгнула и чудом уцепилась за длинное крыло остована. Тот сразу полетел вдоль дороги, вращаясь вдоль оси, стараясь стряхнуть воительницу с крыльев. Но от неё уже было не избавиться. От удивления у Кромма слегка приоткрылся рот. Он видел, как Эумене быстро карабкается по крылу, доползает до днища остована и вдруг наносит размашистый тяжёлый укол в носовую часть аппарата. Псевдоживой остован издал мычащий звук, в котором слышались боль и ужас, и воткнулся носом в землю, пропахивая в дороге глубокую колею. Эумене подскочила к фонарю, закрывавшему кабину и двумя феноменально быстрыми уколами в голову убила обеих аэриний.
Следующий остован уже летел к затрини, из пневмопушки под его носом вылетел зажигательный кугель, но Эумене вдруг прыгнула ему навстречу, скрестив руки на груди и вращаясь, и кугель улетел за её спину, взорвавшись большим белым шаром пламени. Затрини Эумене мягко приземлилась на ноги, подпрыгнула высоко вверх и отсекла от остована здоровенный кусок крыла. Аппарат застонал, закружился, потерял равновесие и всё ещё падал, когда Эумене вспрыгнула на фюзеляж и точно так же отправила двух аэриний к праматери.
Кромм обалдел. Он не видел такой скорости и такой отваги. Отовсюду доносились стоны раненых и ругань, пополам с молитвами. Одна из аэриний, сновавшая тут и там, выбежала к головной части землееда, и заорала вверх: его здесь нет! Мои тепловые сенсоры показывают, что краснобородого нет на землееде. Кромм моментально присел, прикрывшись ветками. Остованы как по команде поднялись примерно метров на пятнадцать и замерли в воздухе. Кромм насчитал шестнадцать штук. И тут же с кормовой части землееда отозвался крик: подтверждаю, его тут нет. В эту же секунду затра Паес взмахнул лезвием снизу вверх и разрубил кричавшую аэринию от паха до середины груди, брезглво упёрся в агонизирующее тело сапогом и сбросил его на землю, высвобождая жало. Он оглянулся и вдруг его лицо исказилось от ужаса, затра Паес страшно закричал, будто раненое животное, которое пришли добивать охотники и ринулся к головной части землееда.
Кромм выскочил, наконец, из укрытия и побежал в ту же сторону, прикрываясь пологом древесных крон. Впрочем, остованы дружно уходили вверх, покидая поле боя. Чья-то рука крепко схватила его за щиколотку и Кромм чуть не потерял равновесие, однако, выхватил нож и один ударом рассёк горло раненой аэринии, вцепившейся в него из последних сил. Когда он поднял голову, то увидел, как уцелевшие затра несут на руках тело Эумене.
Он, задыхаясь, подбежал к ней и спросил: затра Паес, что с затрини Эумене? Паес повернулся к нему. Лицо затры выглядело обессмысленным, будто лицо контуженного. Он посмотрел мимо Кромма, словно того не существовало и произнёс жестяным голосом: великая затрини, возглавляющая затракангай, тяжело ранена. Проникающее ранение брюшной полости, пробито правое лёгкое.
Что будем делать, растерянно прошептал Кромм. Раненый затра Зоан, стоящий тут же с перевязанной рукой, холодно ответил: у нас уцелело два аэрокаба. На одном из них мы доставим затрини Эумене обратно в Устенов Уют, где ею займутся буама. На втором можем довезти тебя до Большой Сеэры, здесь не так далеко, осталось порядка трёхсот миль.
Не можем мы этого сделать, устало ответил затра Паес: прости, верховный кат, но, похоже у нас только один аэрокаб остался, затра Зоан ошибся. Этот аэрокаб внешне цел и пилот жив, только там подъёмники разбиты в хлам, двигло нашпиговали из игломёта так, что оно и восстановлению не подлежит, наверное. Поэтому тебе придётся возвращаться с нами. Дней за пять добежим обратно. Можем паланкин тебе сделать, если ты не привыкши бегать как мы.
Кромм огляделся. Чёрный аэрокаб взвыл двиглом и уже уносил раненую Эумене подальше, оставляя за собой длинный белый след. Землеед был мёртв, самым первым взрывом ему оторвало голову. Кромм кое-как вскарабкался на него и начал собирать котомку, первым делом сунув туда подобранный на дороге иглострел и увесистый запас снарядов к нему. Затра Паес удивлённо посмотрел на него: ты остаёшься? Кромм обвёл рукой поле боя: всё это произошло из-за меня. На меня охотятся. Мне сейчас лучше стать как можно незаметнее.
Затра Паес чуть поклонился и предложил: я могу сопроводить тебя для дополнительной безопасности, верховный кат. Кромм мотнул головой: спасибо, но нет. Стороннему наблюдателю сразу станет ясно, что я не простой бродяга, каким хочу казаться. Будет лучше, если вы, с помощью других затра, приберётесь здесь. Сколько жертв вы насчитали? Мы потеряли троих братьев, если не считать ранения затрини Эумене, грустно сказал затра Зоан. Зато положили пятьдесят трёх нападающих, добавил затра Паес: будем их весь день хоронить. Среди них, кстати, не только аэринии, там и обычных наёмников полно. Или сжечь их и не маяться? Я бы их вообще по деревьям развесил, для большего позора. Зоан, ты помнишь, чтобы на транспорт затра хоть раз нападали аэринии или мантисы, или ещё какая нечисть?
Нет, всё это абсолютно немыслимо, ответил Зоан: напасть на затра? Это невозможно! Он посмотрел вдоль дороги, которую пересекали длинные рассветные тени, и добавил: я даже думать не хочу о произошедшем. Все мысли о нашей затрини. Но когда она поправится, я попрошу у неё разрешения отомстить. Нельзя оставлять такие вещи безнаказанными.
Кто расскажет мне, как добраться до Большой Сеэры, перебил его Кромм: у меня очень мало времени. Мне нужно выполнить распоряжение буамакана Эссеу. Затра Паес пригладил татуированной ладонью длинные волосы и ответил: это непроезжая дорога, но миль через десять с небольшим ты дойдёшь до большака, который пересекает её под острым углом. Еще через пять миль на восток, если идти по этой большой дороге, ты увидишь ямскую станцию. Она стоит там с незапамятных времён. Караваны на Большую Сеэру ходят каждый день можешь затеряться среди путешествующих, а можешь нанять себе собственный транспорт. Как тебе будет удобнее.
Кромм шёл, опустив на голову большой капюшон, опираясь на глевию, как на посох. Он старался держаться под кронами яблонь и не выходить на дорогу лишний раз. Несколько раз он видел оленей с еле отросшими молодыми рогами. Они нервно оглядывались, поводя чёрными, словно лакированными носами, но, заметив Кромма, вовсе не спешили убегать. Два раза он обнаружил следы кабана, а один раз даже краем глаза увидел, как метрах в ста от него здоровенный хряк деловито просеменил под яблонями, опустив рыло к земле. Кромм похолодел и поискал глазами дерево, подходящее для убежища, если кабан вздумает атаковать, но невысокие яблони, посаженные ровными полосами, вряд ли смогли бы обеспечить ему должную безопасность. К счастью, кабан был слишком занят собственными делами и убежал в зелёную тень деревьев, треща кустами и опавшими веточками. Толстозадая индейка суетливо перебежала дорогу, прикрывая широкими пёстрыми крыльями выводок ещё маленьких индюшат. Под ногами Кромма треснула ветка. Индейка возмущённо курлыкнула в его сторону и ускакала в чащу, уводя за собой детей.
Порой, когда Кромму казалось, что неподалёку он слышит гул двигателей, он снимал чехол с лезвия глевии и прижимался спиной к стволу дерева. Но ничего не происходило и он продолжал путь сквозь бесконечный волшебный сад, напоенный предчувствием скорого цветения. Вокруг носились оранжевые бабочки, блестели крыльями большие стрекозы, какие-то крохотные птички беззаботно высвистывали в кустах незамысловатые трели. Всё это великолепие, весь этот счастливый лес, словно перенесённый сюда со страниц детской книжки, так сильно контрастировал с резнёй, произошедшей на рассвете, что Кромм не знал, чему довериться: своим глазам или своей памяти. В его голове никак не могли смонтироваться вместе две картинки – та счастливая и даже нарочитая в своей беззаботности пастораль, которую видел перед собой сейчас, и воспоминания этой ночи: агонизирующие трупы разрубленных аэриний, обезглавленный затра, раненая затрини Эумене и брызги крови, широким веером заливавшие всё вокруг.
Часа через четыре с небольшим он добрёл до небольшого селения, точнее, это был один длинный дом, выстроенный в форме квадрата с большим внутренним двором в центре. Поодаль вразброс стояло ещё пять-шесть совсем уж крохотных домишек, а с другой стороны большого дома тянулся длинный амбар, возле которого лежали полуразобранные остовы виу-воу и других аппаратов, которые Кромму не удалось опознать. От амбара шли запахи разогретого машинного масла и разобранных подъёмников, источаших нечто кислое и едкое. Тут же, в порыжевшей от химикатов траве, лежал длинный ловец молний, медный кабель которого убегал в стену амбара. Над воротами висела яркая вывеска: Денитов Стан.
Питьевая вода у Кромма уже закончилась. Он подошёл к колодцу напротив ворот, ведущих во двор большого дома, и, набирая флягу из чистого жестяного ведра, украдкой оглядывался по сторонам. Эй, раздался сзади хриплый голос: ты – человек? Кромм выпрямился и обернулся на голос. Перед ним стоял толстопузый мужчина с носом картошкой. Круглое лицо обрамляла лохматая рыжеватая борода. В руке бородач сжимал большой топор. Кромм снял с головы капюшон и слегка поклонился: не самое вежливое приветствие, но да, я теплокровный человек, сын человека-отца и человеческой матери. Я принадлежу уне водолазов, родом с Привратника и держу путь в Большую Сеэру, чтобы повидать одну девушку, свою землячку, по просьбе её отца, кана Потафия.
Ого, да вы с другого краю земли, удивлённо сказал толстощёкий бородач: сам-то я обычно повежливее бываю, работа обязывает. Да просто сегодня ночью на брошенном Невольничьем тракте такое было, я в себя не могу прийти до сих пор. Простите, патрон, имени вашего не разобрал. Кромм улыбнулся и протянул руку: Ленос я, люди меня Крабом прозвали. Бородач с недоверчивой улыбкой ответил на рукопожатие: что-то вы не с той стороны в Сеэру-то идёте, патрон. Кромм понизил голос: да я ж с Привратника-то первый раз выбрался на большую землю, да что-то голову и потерял. А если честно сказать, по-простому – забухал я. Так что даже не знаю, где я сейчас нахожусь. Я и аэрокаб свой запродал. Правда, я его сначала здорово об дерево носом приложил, а уж потом продал, битый.
А сами-то не слышали, патрон, что ночью было, продолжил допрос бородатый. Кромм захохотал: эх, дружище, ты бы выжрал с моё, так тоже спал бы как убитый. Я ж с чафали гонял дня три или больше, денег уйму просадил. Помню только, что меня с монгольфьера ссаживали, а где, что, ничего больше понять не могу. А тебя как звать?
Я Денит, и отца моего Денитом звали, ответил собеседник, гордо выставив вперёд бороду: я из уны пульмонов, могу десять поколений предков назвать, что заведовали этой ямской станцией. Мы хоть и считаемся, что в глухомани находимся, но в большом уважении у людей, патрон Ленос. Тут Денит спохватился, хлопнул себя по бокам и вскрикнул: ох, простите меня, растяпу, патрон! Я ж вас даже внутрь не позвал! Да тут всё на свете позабудешь, когда такие дела творятся.
Скажите, любезный Денит, а что случилось-то, вежливо спросил Кромм, чувствуя, что бородатого пульмона так и тянет поделиться новостями. Денит придвинулся к нему поближе и сказал: утром один соседский живодел заезжал, он обычно мою технику проверяет раз в неделю, так он рассказал, что ночью, едва светать начало, когда самый сон, на брошенном Невольничьем тракте раздались взрывы. Ба-бах! Ба-бах! Много раз. Самый первый самый сильный был. А потом всё стихло. Я с утра мальца отрядил, Денита младшего, чтобы он на виу-воу сгонял туда посмотреть, что было. Он полчаса назад вернулся, на нём лица нет, патрон. Кто-то убил трёх затра! Целых трёх! Высоких защитников! Это кем надо быть? Людоеды что ли напали на них? Такого со второй Невольничьей войны не было, патрон Ленос. А в наших краях такого не бывало никогда вообще. Никогда, патрон. Помяните моё слово. Я всю семью в доме запер, хожу сам не свой, караулю вокруг. Сегодня караван должен прийти на ночлег, а я боюсь, патрон. Боюсь людоедов.
Кромм кивал с участливым видом, с трудом улучил момент перебить болтливого пульмона и спросил: а сын ваш никого, кроме затра не видел? Видел он людоедов-то? Денит почесал бороду и задумчиво сказал: он видел только гору человеческих тел, но ему затры даже посмотреть на них не дали, прогнали сразу. Он только заметил, что высокие защитники собирались сжечь эти трупы, что ли. Так-то он у меня мальчишка толковый, но ему ничего толком рассмотреть не дали. Он говорит, всё не мог оторвать глаз от мёртвых затра на похоронных помостах. Их уже и маслом полили, говорит, чтобы сжечь по обычаю всех затра.
Кромм кивнул и спросил: а что, драгоценный пульмон Денит, нет ли у вас чем отобедать? Бородач расплылся в улыбке: отобедать всегда есть, чем. Я ведь лучший пульмон в этой части света. Накормлю-напою, переночевать постель накрою, баня у меня великолепная, если замёрзли, если надо письмо отправить – хоть человеческой почтой, хоть с бегуном отправим. Если сломался аэрокаб – починим. Если прихворнули – к буаме отвезём, если сами не справимся. Вам надо добраться до Сеэры? Так я вас туда в лучшем виде отправлю. Если у вас монета водится, то на аэрокабе отправим вас, если с деньгами похуже, довезём до железной дороги. Нету денег совсем? Так я вас в караван пристрою, там работой рассчитаетесь. Это люди думают только, что пульмоном быть легко, а вы посмотрите, какая у меня станция! И кабак, и мастерская, и крепость, всё у меня тут. И припасов на месяц осады хватит.
Он говорил что-то ещё, но у Кромма уже голову повело от бесконечного потока хвастливой болтовни Денита. Он только согласно кивал и старался улыбаться как можно более восхищённо.
Кромму отвели крохотную комнатку на втором этаже, прямо над центральным входом. В подзакопчёном углу высилась печная колонна. Два оконца с полукруглым сводом смотрели вдаль на убегающую к горизонту пыльную дорогу между бесконечными невысокими яблонями. Наверняка на следующей неделе, когда всё это зацветёт, отсюда будет открываться фантастический вид, подумал Кромм.
Денит сначала приоткрыл дверь и лишь потом слегка заискивающе постучался. Кромм посмотрел на оленя, вышедшего на дорогу, и, не оборачиваясь спросил: почему они не боятся людей? Курносый пульмон подошёл поближе, разглядел животное и вежливо ответил: потому что мы бережём земных зверей, патрон. Мы очень бережём их. Кромм кивнул и задал новый вопрос: а иноформы тут есть?
Денит улыбнулся: что вы, патрон. Иноформ здесь почти нет. Здесь благословенные места, сады терминатора лучшее место во всей ойкумене. Чувствуете, какой воздух? Вот. И жарче уже не будет. Здесь не бывает ни жарко, ни холодно. Зима мягкая и короткая, снег выпадает всего на два месяца. А лето длинное и прохладное. Местные сидроделы снимают по два урожая яблок за лето. Севернее – поля свёклы под сахар, посевы льна для лучшей в ойкумене ткани. Южнее пойдут ягодные поля, круглое лицо Денита расплылось в мечтательной улыбке: вишня, ежевика, крыжовник. Мы кормим и себя, и ледяной город. Воистину счастье родиться здесь, патрон.
Кромм задумчиво пробормотал: но всё-таки как же не охотиться на кабана или косулю? Денит молчал. Кромм обернулся к нему и глянул прямо в глаза пульмона: что-то не так? Денит потупился, потом пробормотал: извините, патрон, я только сейчас сообразил, что вы издалека, а здесь о таком говорить не принято. Он поднял голову, выпятил подбородок и напыщенно, словно выступая с трибуны, добавил: и мы, пульмоны всех земель от северных окланов до южных станций на границе с племенами кей-бум, и сидроделы, и углежоги, и солекопы, и ягодники, и медоеды, и многие другие уны центрального терминатора не едим мясо. Таков закон. Мясо едим только на поминках, на свадьбах. Ну или если болен кто, ему бульон дают. Мы не трупоеды, патрон. Боги баланса дали нам счастье жить в краю, где земля родит всё, что нужно. К северу есть и салосолы, и другие животноеды. Много там и овцепасов кочует. Но мы – не они.
А если твоя дочь полюбит такого всем сердцем, неужели не благословишь её на брак, хитро улыбнулся Кромм. Денит испуганно сделал два шага назад, на секунду его лицо исказил страх, но потом он взял себя в руки: простите, патрон, я слышал о землях, где законы уны мало, что значат, но сам там не бывал. Неужели у вас на Привратнике браки между людьми из разных ун возможны? Кромм смущённо кашлянул и ответил: жизнь на Привратнике опасна. Иногда, чтобы сохранить баланс между ушедшими и родившимися, браки между унами разрешают. Недавно, например, Мокроногие выдавали своих дочерей за парней из уны резчиков.
Какое хуление, возмущённо воскликнул Денит, но тут же прикрыл рот рукой и глубоко поклонился: простите, патрон. Я никогда не ездил дальше четвёртой или пятой ямской станции ни в какую из сторон, и знаю только наши нравы. Пульмон может взять замуж женщину только из своей уны. Говорят, что от Западной мглы и до самого Привратника, от ледяного города и до владений кей-бум все пульмоны немного родственники.
Странно, на нашей стороне Привратника насчитывается всего три уны, припомнил Кромм. Он продолжал вежливо вести разговор о сложном общественном устройстве ойкумены, но говорил совершенно механически, украдкой изучая повадку пульмона. Почему я ни на йоту не верю тебе, честный Денит, подумал Кромм: потому что всё это банальный рекламный плакат, типа приезжайте к нам ещё, оставляйте нам как можно больше своих кровных сребреников. Не может быть, чтобы тут царили такие диетические нравы. Или может? Тогда понятно, почему пульмона так напугала ночная битва. И понятно, почему затрини Эумене вела себя столь беспечно. С другой стороны, что-то тут нечисто. В каждом райском саду просто обязан жить свой змей.
Итак, что вам приготовить, донёсся до Кромма голос хлебосольного хозяина: если вы из уны водолазов, то, наверняка, едите рыбу? У нас есть немного мороженой змей-головы. Кромм засмеялся: пойдёт что угодно, я с похмелья, да и путешествующим разрешается немного нарушить правила. Всё равно ни октопода, ни драккарии в ваших краях не найти. Денит снова сделал испуганные глаза: да упаси нас боги от этих тварей! Пойдёмте, женщины подадут вам ужин.
После сытного обеда из трёх видов разных каш, рыбного супа, куска вяленого мяса, хлеба и маринованных овощей, запитых добрым кувшином терпкого сидра, Кромма разморило и он еле добрался до кровати, упал лицом в подушку, да так и продрых до самого вечера, пока урчание в желудке не заставило его подняться. Он кое-как отлепился от постели, чувствуя мягкую истому и услышал за окном странные крики.
Золотая тарелка солнца почти коснулась нижним краем зубчатой линии леса. Кромм распахнул окно и глянул вниз. К ямской станции медленно подходил караван. Два здоровенных кутаса, не то, чтобы высоких, но с широченными спинами, скрипя ярмом и покачивая длинными рогами, волокли крытый брезентухой фургон, с козел которого на них орал краснолицый погонщик. Кромм высунулся наружу и насчитал ещё с десяток таких повозок, остальные скрыло облаком пыли, в котором темнело что-то большое и непонятное. Он с хрустом потянулся и отправился вниз, поглазеть на караван вблизи.
У широких подъездных ворот уже хозяйничал дородный Денит, помогавший разворачивать фургоны, распрягать и уводить к стойлу усталых кутасов. Тут же сновали и трое ражих детин, то ли сыновей, то ли племянников хозяина, Кромм не запомнил. У старшего из них уже кустилась такая же борода, как у Денита, той же формы, на шкиперский манер. Кромм сорвал с ближайшего куста сухую веточку, быстро заточил её ножом, сунул в зубы и двинул в хвост каравана, чтобы поглядеть, что там такое большое топало в пыли.
Из фургонов посыпали люди с уставшими запылёнными лицами. Поднялся гул, закричали дети. Кромм с улыбкой шёл вдоль каравана и вдруг остановился как вкопанный. Перед ним возвышался мощный коричневый горбыль высотой метра с четыре. Ныряя вниз к земле он превращался в толстую лохматую шею, оканчивающуюся совсем уж крохотной головой, состоявшей из опущенных книзу, будто обвисших, буйволиных рогов, крупного телячьего носа между ними и пары крохотных глазёнок. Кромм прошёл дальше, чтобы оглядеть животное целиком. Издали оно смахивало на зубра с бараньей головой и приземистыми толстыми ногами как у слона или бегемота.
Прицениваешься, спросил сзади слегка насмешливый голос. Кромм обернулся и увидел погонщика с багром в руках. Тот размотал с лица полосу ткани и снял похожие на лётные очки, освобождая лицо, и теперь стало заметно, как крепко пропылилась его кожа в незащищённых местах. Кромм мотнул головой в сторону незнакомой зверюги и сказал: там, откуда я родом, таких нет. Кто это? Тяглун это, он же тягловый бык, ответил погонщик с лёгкой ноткой хвастовства: у меня таких четверо. Жрут, конечно, много, но оно того стоит. Грузоподъёмность у них чудовищная просто. Тот, что тебе понравился, молодой ещё, за половину золотого декана могу тебе уступить, после того, как до Сеэры доберёмся.
Откуда ты знаешь, что мне надо до Большой Сеэры, с подозрением спросил Кромм. А куда ещё может понадобиться такому господину, хмыкнул погонщик: у тебя один жилет на два серебряных декана потянет. А ботинки? Кожа так выделана, что сразу видно, ты руками не работаешь, за медные грошики здоровье своё не гробишь.
Кромм льстиво улыбнулся: а я смотрю, ты в людях разбираешься. Сколько возьмёшь, чтобы доставить меня до места? Погонщик сплюнул на пыльную дорогу и улыбнулся в ответ: ехать ещё триста миль, вот по серебряной марке за каждую сотню миль я с тебя и возьму. Всего, получается, три серебряных. И ещё одну за еду, и одну, если будешь пить сидр. А если крепкое будешь пить, то и все две. Ну и за доставку багажа возьму тоже. Итого набегает серебряный декан. Кромм закатил глаза: да я за половину этой суммы найму у Денита аэрокаб и долечу за три часа!
Они начали торговаться и орали друг на друга с четверть часа, перебивая, плюясь, изрыгая матерщину и клянясь самыми страшными клятвами, после чего, погонщик сорвал с головы полосатый тюрбан, со всего маху бросил его в пыль, и протянул Кромму сухую руку: твоя взяла – сойдёмся на двух марках! На одной, но чтобы с комфортом, подмигнул Кромм, пожимая протянутую ладонь. Чафали я тебе не обещаю, но комфорт будет, ответил погонщик: хороший ты человек, по сердцу мне пришёлся.
Ужин прошёл шумно. Все гости Денитова Стана ели в большом зале, сидя за разноразмерными столами, хаотично расставленными под потемневшими от старости стропилами, с которых свешивались вязанки чеснока, лука, перца и разных трав. Невысокие плотные женщины с такими же красными и круглыми лицами, как и у самого Денита, разносили дымящуюся еду гостям, улыбками отвечая на шуточки приезжих. Кого-то они окликали и по имени, могли отпустить колкость в ответ, да так, что пол-зала разражалась хохотом. Кромм сразу понял, что многие путешественники часто останавливаются в Денитовом Стане. После пары-тройки громких тостов, гости стали ещё шумнее и начали ходить от стола к столу с небольшими подарками и стаканами сидра.
Кромм заметил, что несмотря на то, что в зале находилось человек пятьдесят, если не больше, женщины подносили каждому разную еду: кто-то ел мясо, кто-то ел только овощи, кто-то пил сидр, а кто-то только воду. Рассаживались за столы тоже из принадлежности к унам. Самыми малочисленными оказались кланы кузнецов и овцепасов, а самой большой семьёй – молотильщики льна, возвращавшиеся от родни, как понял Кромм из разговоров.
Трое высоких сухих овцепасов расположились отдельно от всех и пили из принесённых с собой овечьих рогов, вежливо улыбаясь чужим шуткам, но к другим столам не подходили и к ним тоже никто не приближался. Рядом с ними стояли типичные для пастуха тяжёлые посохи, оканчивающиеся разомкнутой петлёй для ловли овец. В раскрытый дверной притвор Кромм заметил, что глиняные миски, испачканные мясным соком, что оставались после овцепасов, женщины сразу разбивали и бросали в помойное ведро, что-то брезгливо шепча про себя.
К нему несколько раз подходили разные люди, вежливо – нарочитая вежливость, как понял Кромм, вообще была тут общепринятым стилем общения – осведомлялись, откуда он родом и чем занимается. Узнав, что он прибыл с другого края земли, участливо цокали языками, чмокали губами, чокались, выпивали и отходили к своим. Так мимо его столика прошли почти все, включая троих овцепасов, от мохнатых плащей которых кисло несло творогом.
Внимание Кромма привлекли двое подростков, тихонько сидевших в углу среди детей. Мальчик лет двенадцати и девочка одним-двумя годами младше его. Они явно были постарше остальных детей, но словно бы пытались спрятаться в их шумной стайке. Сидели они очень тихо. Златовласые, глазастые, с полупрозрачной бледной кожей, они сгодились бы на икону, подумал Кромм. Мальчик производил впечатление слегка аутичного, девочка же была побойчее, но всё равно их отделяла от других невидимая стена не то, чтобы высокомерия, но явно демонстрируемого чувства инаковости.
Иногда кто-то из мускулистых, заросших бородой по самые брови кузнецов с поклоном приближался к ним, принося воды или вяленых фруктов. Девочка благодарила их скупым кивком, а мальчик никак не реагировал на происходящее, лишь высматривал что-то на потолке меж стропил, глядя вверх со слегка полуоткрытым ртом.
Когда детей погнали спать, странная парочка тоже поднялась и пошла вслед за всеми. Кузнецы, как по команде, встали и пошли за ними, положив на плечи увесистые молоты, а у одного Кромм заметил даже вполне себе боевой на вид клевец. Никто не обратил на это внимание, вечеринка разгоралась. Кромм почувствовал себя отяжелевшим и вышел на воздух.
От дальнего угла амбара слабо потянуло табачным дымом, Кромм пригляделся и увидел, как длинная затяжка осветила красноватым светом лицо давешнего погонщика. Его костлявый нос узнаваемо торчал из-под полосатого тюрбана. Погонщик словно почувствовал взгляд Кромма и закрыл рот полоской ткани от тюрбана, выдувая дым в сторону. Кромм стоял в темноте и точно знал, что заметить его невозможно, тем не менее, вороватая повадка погонщика ему не понравилась, и он крадучись сделал ещё несколько шагов. Нет, услышал он громкий шёпот из-за угла. Ты поклялся, с напором прошипел погонщик в темноту. Ты тоже, ответил второй голос. Они ещё дети, с мольбой в голосе продолжил он. Погонщик помолчал, снова затянулся, открыв лицо, и ответил сквозь плотное облако дыма: ничего с ними не случится. Впрочем, как знаешь, можешь закрыть весь оставшийся долг одним словом. А можешь дальше мучаться, выдавливать из себя по грошику, пока тебя на нож не насадят. Выбор за тобой.
Кромм сменил тактику, просочился в амбар, пригнувшись, пробежал его насквозь и припал к щелястой стене, почти в упор глядя на беседующих. Очередная затяжка слегка осветила в темноте лицо Денита, который с мучительной гримасой пялился в небо, что-то взвешивая в уме. Два месяца осталось, тебе не собрать всю сумму за это время, с нажимом продолжил погонщик. А зачем тебе это, спросил Денит: продашь их? Не твоё собачье дело, пульмон, грубо ответил погонщик: я всего лишь посредник. Ты не делаешь ничего плохого, я не делаю ничего плохого, ты всего лишь подтверждаешь, что это они и всё. Дальше спишь спокойно. Никому ничего не должен, спокойно платишь выкуп за невесту, женишь сына, потом внуки пойдут, всё забудется.
Денит подёргал себя за бороду и буркнул куда-то в сторону: да, это они. Не слышу, холодно ответил погонщик: скажи членораздельно. Да, запальчиво сказал Денит ему в лицо: да, это они, серебряные колокольчики, дети кана Большой Сеэры! Доволен? Ну, не надо так, улыбнулся погонщик, похлопав пульмона по плечу: смотри, как всё здорово сложилось. Всё. Смотри, ничего же не произошло. Можешь спокойно идти к жене в постель. Лицо Денита исказила гримаса боли и досады, он шмыгнул носом, подтёр рукавом круглый нос картошкой и, неразборчиво шепча про себя, пошёл обратно к дому. Погонщик снова затянулся, потом прислонился спиной к стене амбара, опустился на корточки и тихо засмеялся нехорошим, змеиным смехом.
Кромм неслышно вышмыгнул из амбара, пробежал за кустами, проследил Денита до чёрного входа, вынул из-под камзола длинный нож и вошёл в дом следом за пульмоном. Денит только шагнул за порог, как Кромм прихватил его за рукав, положив лезвие прямо на его горло, заросшее слабо-рыжим волосом. Он чувствовал резкий запах пота, исходящий от пульмона, и явственно различал в нём привкус страха. Я обманул тебя, Денит, прошептал Кромм в большое, похожее на пельмень ухо мужчины: я не водолаз с Привратника, я – верховный кат всех человеческих земель. И сдаётся мне, что ты сейчас что-то очень интересное расскажешь. Или вместо свадьбы сына этот дом ждут твои похороны.
Пульмон оказался крепче, чем подумалось Кромму сначала. Пришлось пару раз довольно увесисто приложить Дениту в брюхо, прежде, чем он перестал ломать комедию и начал рассказывать нечто более-менее похожее на правду. Предыстория вырисовывалась запутанная и мутная, но в сухом остатке Кромм услышал подтверждение того, о чём и сам уже догадывался. Денит совершил сначала одну глупость, потом ещё одну, потом неприятности посыпались на него как первый осенний град. В итоге, он связался с погонщиком, которого знал как Сас Длинноносый. Погонщик сначала сильно помог пульмону разобраться с мелкими долгами, а потом, как выяснилось, выкупил самые крупные из них за две трети стоимости.
Потом он на полгода пропал, но Денит знал, что такие люди просто так ничего не забывают и начал наводить справки. В садах терминатора про Саса никто ничего плохого не знал, но ранней весной пульмон Денон Широкие Ворота с северо-восточного края ойкумены, не так далеко от Привратника, по-родственному предупредил Денита, чтобы тот был осторожен, поскольку под данное им описание подходит только один Сас. Его подозревали в связях с работорговцами, кан Хакен Косица и кан Кель Ворон с крайнего востока выдвинули против него прямое обвинение, но расследование ни к чему не привело. Племянницу кана Келя и младшего сына кана Хакена так и не нашли, а старшая дочь Косицы была найденной словно бы задранной диким зверем. Работорговец никогда бы так не поступил с потенциальным товаром, поэтому дело замялось и Сас бежал из-под стражи.
И что теперь, спросил Кромм. Не знаю, растерянно пробормотал Денит: он никогда не говорил мне о своих планах. От нас до Большой Сеэры находятся шесть ямских станций, но все они меньше моей, кроме одной. Ямские станции обычно стоят на расстоянии пятьдесят, край шестьдесят миль друг от друга. На любой из них Сас может встретиться с сообщниками. Но это точно будет либо на следующей станции, либо через одну. Если он действительно работорговец и просто использует сопровождение караванов для поисков потенциального живого товара, то ему выгоднее встретиться с подельниками подальше от Сеэры. Если я всё правильно понимаю, на этих словах Денита вдруг шатнуло и слёзы покатились по его круглому лицу.
Тихо-тихо, дружелюбно похлопал его по плечу Кромм: что именно ты понимаешь? Пульмон сначала мотнул головой, а потом шёпотом произнёс: я думаю, что Сас попытается похитить и продать детей кана Сеэры. Он не простой работорговец, он связан с Коггом Химероном.
Стой, выставил вперёд ладонь Кромм: я должен знать это имя. Я совершенно точно его слышал. Но откуда, никак вспомнить не могу. Денит покачал головой: Когг Химерон это человек-призрак, бог работорговцев. Меня пугали его именем, когда я ещё даже в сколию не ходил. Он легенда, все в наших местах думают, что он легенда. Но пульмон Денон очень серьёзный человек, поэтому когда он утверждает, что Когг Химерон реально существует, я ему верю. Более того, пульмон Денон считает, что Сас не простой человек в уне работорговцев, раз все обвинения против него касались детей канов. Вы казните меня, верховный кат?
Накануне свадьбы сына? Кромм усмехнулся: за кого ты меня принимаешь? А эти дети точно серебряные колокольчики? Точно, верховный кат, я много раз видел их, закивал Денит: а вы видели их охрану, патрон Кромм? Это они только сказки рассказывают всем, что они из уны кузнецов. Вы видели, какая загорелая у них кожа? Это люди кей-бум с крайнего юга, я вам точно говорю. Меня не обманешь, эти молоты, что они таскают с собой, вовсе не для кузнечного дела. Это боевые молоты. Такие называются бум и дали название их племени. Говорят, за бойца кей-бум дают пятерых других. Так простых детей не охраняют, я вам своей бородой клянусь, патрон Кромм.
И какой выкуп работорговцы могут запросить за них, спросил Кромм. Денит сощурился, прикидывая сумму в уме, потом махнул рукой: да они вполне могут стоить половину всей Большой Сеэры. Поймите, патрон Кромм, их ценность не измерить деньгами. Их прозвали серебряными колокольчиками, потому что они народное достояние Сеэры, они лучшие голоса ойкумены. Они как соловьи среди остальных птиц!
Даже не знаю, что мне с тобой делать, Денит, сказал Кромм, насупившись: ты ведь тяжкое преступление совершил. Пульмон рухнул на колени и обнял его ноги с криком: пощадите, господин верховный кат, прошу вас, умоляю, у меня ведь семья! Встань, брезгливо приказал Кромм: ты ведь вполне можешь ошибаться на счёт этого Саса. Я знаю, как тебе исправиться: ты скажешь мне, в каком фургоне едут серебряные колокольчики. А потом посадишь меня в соседний фургон и поручишься за меня.
Караван шёл быстрее, чем ожидал Кромм. Скорее всего, он двигался бы ещё быстрее, если бы не сопящие огромные тяглуны, волочившие за собой здоровенные восьмиколёсные арбы, гружёные под завязку. Кромм забрался в повозку, идущую прямо за фургоном, в котором угрюмые охранники везли серебряных колокольчиков. Дети прятались за плотным брезентовым покровом, лишь иногда любопытное лицо мальчика выглядывало между занавесей, но его тут же окликал переливчатый голос сестры: Люка, ты мне обещал сидеть тихо. Мальчик вздыхал и его светлоглазое личико вновь исчезало в тени.
Кромм сидел на повозке и от нечего делать грыз небольшие твёрдые орехи, языком тщательно выколупывая из кожурок сладкую мякоть. Он пялился на мерно качающийся перед ним фургон. Мимо проплывали начинающие надоедать яблони с набухшими бутонами. Время тянулось бесконечно. Примерно раз в час караван ненадолго останавливался, чтобы путешественники могли оправиться и размять ноги.
Наконец от начала длинной вереницы фургонов послышался крик: подъезжаем к Дунутову Стану, кто на выход, приготовить вещи! Мужики, охранявшие детей, выпрыгнули наружу и, пыхтя, побежали рядом, положив свои чудовищные боевые молоты на борта фургона и зорко озираясь по сторонам. Дунутов Стан оказался совсем небольшой ямской станцией. Хозяин, пульмон Дунут, такой же грузный, как его собрат по уне Денит, стоял у деревянных ворот, приветственно раскинув руки и выставив вперёд окладистую шкиперскую бороду. Свежее бельё, горячая еда и ароматный сидр, кричал он во всё глотку, широко улыбаясь. Отовсюду слышались приветственные крики.
Люди вывалили наружу, шумно галдя. Женщины, стеснительно прикрывая лица цветастыми платками, выстроились в очередь к ряду деревянных сортиров, выкрашенных в ярко-голубой. Несколько жилистых псевдоживых болбесов с головой, похожей на картофельный клубень, таскали поклажу. Три упряжки кутасов медленно сворачивали на развилку, животные недовольно уфали и сопели, в ответ на удары багром, которые им щедро раздавали возницы в тюрбанах.
Кромм спрыгнул на землю и поискал глазами Саса Длинноносого. Тот как сквозь землю провалился и Кромм быстро скользнул между повозок к приземистому зданию станции, сложенному из тёмного кирпича. Он шёл вдоль длинного ряда повозок, пытаясь высмотреть погонщика, но безуспешно. Он обогнул строение со стороны скотного двора и, прячась за высокими дровяными сараями, осмотрел двор. По рыхлому навозу тянулись двупалые следы бегуна.
Кромм быстро пересёк двор и припал к щели между досками. Так и есть. Сас со своим длинным носом торчал на углу и о чём-то беседовал с бегуном, прикрывая рот полосой ткани. Пылезащитные очки болтались на его худой шее. Высокий бегун нетерпеливо приплясывал, стуча в землю тонким копьём. Бледно-синие трубочки его сусала шевелились в такт словам, глаза суетливо ворочались на стебельках по бокам от лысой головы. Он явно нервничал. Сас протянул ему серебряную монету, тускло блеснувшую на солнце. Слишком дорогая цена за сообщение, подумал Кромм и увидел, как бегун замотал головой и заплевался, что-то неразборчиво говоря и мотая глазастой головой из стороны в сторону. Наконец, он всё же взял монету, трижды ударил копьём в землю в знак того, что беседа окончена и очень быстро побежал прочь, прямо в гущу яблоневых деревьев.
Сас выглядел явно довольным. Конец тюрбана размотался и свисал вниз, обнажив его неприятную улыбку. Погонщик с видимым удовольствием потянулся и пружинисто зашагал обратно к каравану, сунув руки в карманы. Кромм привалился спиной к стене, прикидывая варианты. Итак, Сас получил сообщение. Догнать бегуна с его скоростью можно только на аэрокабе или виу-воу, но это бессмысленная затея. Обеты его народа не дадут ему сказать ни единого слова о содержании сообщения. Он лучше умрёт, но не выдаст чужой тайны даже верховному кату. Спрашивать Саса означает спугнуть его. Остаётся по-прежнему выжидать подвоха.
Сбоку раздался шорох и румяная женщина в кружевном фартуке поверх полосатого платья недовольно спросила: что вы забыли на нашем скотном дворе, патрон? Кромм не успел придумать ничего правдоподобного, поэтому ответил вопросом на вопрос: а когда будет большая стоянка? Мне бы как следует выпить, да и поспать на нормальной кровати хочется.
Женщина смягчилась: через одну станцию будет огромный постоялый двор, называется Каменная Жаба, вы наверняка задержитесь там на ночь, потому что впереди длинный перегон, миль семьдесят, животным надо будет отдохнуть.
Кромм вежливо улыбнулся и побежал к каравану, уже начинающему медленно двигаться вперёд. Он вспрыгнул на своё место, угнездился, свесив ноги и с сожалением посмотрел на бидон с сидром, покачивающийся рядом. Надо оставаться трезвым, а жаль. Зато всё складывается: скорее всего, на постоялом дворе Сас и попытается провернуть свою авантюру. Вот только бы он с собой целую армию не привёл, чтобы сладить с охраной. Кромм рефлекторно погладил рукоять полихитинового ножа, спрятанного за обшлагом. Понятия не имею, как это будет, с досадой подумал он.
Лицо мальчика вновь показалось перед ним в просвете между брезентовыми занавесями. Он с любопытством посмотрел на Кромма и громко сказал: у вас лицо, как будто вы испугались чего-то, патрон. В ту же секунду из тени прозвучал звонкий девичий голос: Люка, ты обещал не докучать незнакомым. Лицо мальчика сменилось угрюмой рожей охранника, который яростно дёрнул брезент, запахивая просвет, и красноречиво нахмурился в адрес Кромма, который собрался протянуть мальцу несколько сладких орехов.
Время снова потянулось еле-еле. Кромм успел задремать, проснуться и проголодаться. Он пошарил в котомке, нашёл сносный кусок высохшего сыра, и почти окаменевшую лепёшку. Она оказалась такой твёрдой, что ему всё-таки пришлось отвернуть с бидона толстую кожаную крышку и наплескать в дорожную чашку немного сидра, матерясь от того, что повозку качает на ходу. Кромм с некоторым сожалением потянул в себя терпкий запах и сказал: рановато я с тобой начинаю, прекрасный сидр, дар этой щедрой земли. Как бы ты меня не расквасил совсем. Повозку вновь качнуло и сидр игриво булькнул в чашке. Ну, ладно, покладисто сказал Кромм и погрузил край лепёшки в янтарный напиток, окрасивший чёрствый хлеб тёмным.
Он открыл глаза от того, что караван прекратил двигаться. На бесконечные яблоневые леса уже понемногу начали опускаться сумерки. Кромм прислушался к себе и потряс головой, но она оказалась лёгкой, сидр совершенно выветрился. Услышав радостные крики, Кромм выпрыгнул из повозки, набрасывая на плечо котомку так, чтобы потайной карман с игломётом оказался ближе к телу, и пошёл к началу каравана, вслед за охранниками, сопровождавшими серебряных колокольчиков. Мальчик Люка оглянулся на него и улыбнулся как ангел. Сестра строго одёрнула его за рукав.
К шумной ватаге молотильщиков льна приблизилась толпа встречающих родственников и всё вокруг моментально превратилось в сущий базар. В воздух взлетели ленты и конфетти, тут и там раздавался стук чокающихся глиняных кружек с сидром, громко орал младенец, из арбы под руки выгрузили толстенную старуху, которую Кромм ранее не замечал, и все собравшиеся заорали во всё горло, спрашивая матушку, как она добралась и не сильно ли трясло в дороге.
Кромм встряхнул головой, прогоняя шум в ушах и попытался пробраться сквозь толпу. Но это оказалось невозможно. Его похлопывали по плечам, предлагали выпить, спрашивали, как дорога, осведомлялись о его имени. В эту секунду на него накатила паника, он растерянно оглянулся и увидел, как в отдалении Сас спокойно курит трубочку, привалившись к шерстистому боку ближайшего тяглуна. Кромм выдохнул и позволил шумному людскому потоку увлечь его в мигающие сотней свеч высокие ворота постоялого двора, увенчанные по бокам большими каменными фигурками жаб.
Вместе со всеми он ввалился в большой пиршественный зал, где в трёх огромных каминах полыхало оранжевое пламя. Здесь царило полнейшее столпотворение. Ор со всех сторон стоял такой, что заложило уши. Наконец, гости расселись и какой-то крупный старик взгромоздился на скамью, заорав: тихо все! Давайте успокоимся и от души поедим. И выпьем, раздался сбоку резкий бабий голос и толпа ответила дружным ржанием.
В этот момент Кромм наконец разглядел детский стол, за которым, среди прочих, сидели и серебряные колокольчики. Охрана угрюмо взирала на царящий хаос из-за стола напротив. Кромм украдкой достал игломёт, спрятал его за пазуху, встал и протиснулся мимо жующих к двери в туалет, кстати оказавшийся за спинами охраны. Он запер за собой щеколду, откинул щербатое сиденье толчка, достал игломёт и проверил заряды. Иглоприёмник был полон.
Выкрасть детей прямо из зала невозможно. Охрана не сводит с них глаз. Тяжеловесные молоты грозно лежат рядом с ней. Насколько Кромм помнил предыдущую вечеринку, в туалет детей тоже не отпускали одних. Значит, их попытаются выкрасть из кроватей. Либо учинив какую-нибудь отвлекающую подлянку, например, пожар. Но это слишком шумно. Работорговцы не ведут себя шумно. Они тихи, как летучая мышь. Кромм посмотрел на свои руки, они дрожали от напряжения. В дверь постучали: братан, ты там верёвку проглотил? Открой, мне тоже надо.
Кромм открыл, виновато улыбнулся навстречу пьяноватому мужчине с седой бородой и вышел в зал. На его месте уже сидела какая-то женщина лет сорока. Кромм подошёл и вежливо представился. Женщина улыбнулась и ответила: никогда не видела людей с Привратника. Это же так далеко. Я даже думала, что всё это враки и никакого Привратника нет. Алкоголь раскрасил её лицо и синие глаза игриво блеснули. Она слегка сдвинула тяжёлый зад, обтянутый дорожным грубым платьем, и гостеприимно похлопала по лавке, приглашая Кромма сесть рядом. Ариатне, представилась она: добрая вдова из славной уны сыроделов. Кромм кивнул и сел рядом. Ариатне нахмурилась и поглядела в его лицо: или ты тоже, как все эти, мяса не ешь и называешь нас трупоедами?
Не, улыбнулся в ответ Кромм: мы, водолазы, едим всё, что можно съесть и пьём всё, что можно выпить. Вот это разговор, засмеялась Ариатне, похлопав его по бедру под столом. Я вдовствую уже пятый год, надеюсь, ты сильный мужчина и добрый кувшин сидра тебя не свалит. Да тебя ещё перепью, сладкая вдовушка, засмеялся Кромм, глядя на её широкую улыбку. Ариатне, похоже, была из породы веселушек-хохотушек. Её чуть полноватое лицо казалось всегда готовым рассмеяться. И точно, как только из-за дальнего столика раздался неприличный тост, произнесённый визгливым женским голосом, Ариатне брызнула мелодичным грудным смехом, снова хлопнула Кромма по бедру и припала к глиняному стакану.
Кромм тревожно оглянулся, недосчитавшись одного из охранников, но тот уже возвращался из туалета, конфузливо поправляя штаны. Эй, ты сам-то женат, спросила Ариатне, возвращая внимание Кромма к себе. Да тоже вдовый я, ответил он, освежая сидр и себе и ей. Давно? Давно. Ариатне склонилась над столом и снова вгляделась в его лицо: ты какой-то нервный. Что-то случилось? Кромм мотнул головой: непривычный я к путешествиям, устал ехать. Я ж впервые из дому в такую даль отправился.
Он продолжал что-то говорить, чувствуя, как женщина придвигается всё ближе, а сам пытался украдкой озираться, но вокруг царил такой шалман, что ему не удавалось высмотреть ничего стоящего. Главное, что серебряные колокольчики сидели на месте. И что, есть кто на примете, вернул его в реальность женский голос. А что, спросил Кромм в ответ. Ариатне кокетливо подмигнула: я-то сама с северо-запада, а там женщины знают, что хотят. Если ты понял. И она снова закатилась смехом.
Через час Кромм знал о ней всё и даже больше, чем намеревался. С другой стороны, ему почти не приходилось поддерживать разговор. Ариатне поведала ему о своих родителях, об умершем муже, рассказала про двоих детей, даже слегка всплакнула, упомянув, что третьего унесли волки. Кромм вежливо качал головой, пытаясь контролировать усыпляющее действие сидра. Дорога действительно утомила его и он чувствовал, как тело тяжелеет и раскиселивается, буквально растекаясь по лавке.
В этот момент он увидел Саса. Длинноносый погонщик курил, стоя на балконе и холодно выцеливал глазами детей. Хмель как рукой сняло. Кромм даже выпрямился, его глаза холодно блеснули. Да не сиди ты таким букой, засмеялась Ариатне: люди же празднуют! Потанцуй со мной! В эту секунду холодные карие глаза Саса посмотрели на Кромма и этот взгляд ему настолько не понравился, что он вскочил на ноги и поцеловал слегка обалдевшую вдову прямо в пахнувшие яблоком губы со словами: мужики Привратника тоже хорошо знают, чего хотят. Пойдём! Толпа разразилась приветственными криками, несколько мужчин и женщин тоже начали смачно целоваться и выкрикивать тосты один непристойнее другого.
Кромм вывел свою корпулентную даму в круг и попытался изобразить несколько движений. На аэрокабе я лучше гоняю, чем танцую, сказал он, попытавшись изобразить смущение, но Ариатне только засмеялась, подхватила его под локоть и повела в простом танце, кружа по залу и яростно притоптывая каблуками. Проносясь под балконом, Кромм бросил беглый взгляд на Саса, но лицо Длинноносого уже выглядело совершенно успокоившимся. Кромм посмотрел на детей, сидящих в дальнем углу, ничего не изменилось.
Наконец, вечеринка начала подходить к концу. Пирующие уже достаточно опьянели и только несколько нестройных голосов затянули песню о том, как капризно солнце, не дающее льну просохнуть. Гости потихоньку стали разбредаться. Послушные, как два солдатика, серебряные колокольчики синхронно встали и пошли наверх, окружённые кольцом охраны. Совершенно трезвый Сас молча курил на своём балконе.
Ариатне ткнулась носом в шею Кромма, положила руку ему на промежность и откровенно помассировала начавший набухать член: здесь становится скучно, пойдём ко мне? Кромм, искоса следя за длинноносым погонщиком, механически ответил вопросом на вопрос: а у тебя весело? Ариатне засмеялась и молча потянула его за руку.
Они вломились в номер, целуясь как сумасшедшие. Кромм расстегнул ворот её платья и уткнулся лицом в грудь Ариатне, нашаривая губами сосок, а она уже запустила руку в его штаны и вовсю орудовала там. Когда он чуть не кончил, Ариатне остановилась и, тяжело переводя дыхание, сказала: нам нужно ещё выпить. Держа Кромма за член, она подтащила его к столу, достала из шкафа стаканы и большую бутыль. С трудом отвернув притёртую крышку, Ариатне потянула носом аромат, потом сделала небольшой глоток прямо из горлышка, удовлетворённо цокнула языком: пить можно. Кромм опустился на стул, глядя, как светло-жёлтая струя наполняет стаканы с надписью «Каменная жаба», и хлопнул женщину по плотному заду, с удовольствием чувствуя под рукой его упругость.
Сейчас, миленький, потерпи пару минуток, порывисто дыша, сказала Ариатне: мне нужно слегка ополоснуться, я мигом. А ты угощайся, силы тебе понадобятся. Она достала из шкафа кусочек мяса, быстро накромсала его, чмокнула Кромма в губы, обдав ароматом яблок, и упорхнула в ванную. Из-за двери донёсся плеск воды. Кромм обернулся, дверь казалась плотно закрытой.
Зачем ты снова нажрался, спросил он себя. Зачем тебе эта баба? Неправильный вопрос. Правильный вопрос: зачем ты ей? А разве непонятно? Было бы понятно, если бы я не был параноиком и человеком, на которого постоянно охотятся. Кромм взял свой стакан и слегка потянул носом воздух. Потом он понюхал стакан Ариатне. Ему показалось, что запахи совсем чуть-чуть отличаются. Тогда он слегка покрутил сидр в стаканах. На поверхности того напитка, что предназначался ему, Кромму почудились два странных маслянистых пятнышка, совсем небольших, но они насторожили его. Он неслышно поставил стакан Ариатне на стол, подошёл к окну, быстро выплеснул свой напиток в темноту двора и упал посреди комнаты, позаботившись о том, чтобы шуметь посильнее. Стакан выпал из его руки, но не разбился, а с глухим стуком покатился по полу, подпрыгивая на неровных стыках коричневых досок.
Кромм устроился поудобнее и через прикрытые веки увидел, как Ариатне в распахнувшемся халате выглядывает из двери ванной. Милый, что случилось, вскрикнула она. Женщина в волнении подбежала к Кромму и присела, ласково гладя его по щеке. Он чувствовал её будоражащий запах, она сидела на корточках и он совсем близко видел её раскрывшуюся промежность, но усилием воли приказал себе лежать смирно. Как же так, миленький, запричитала Ариатне, но Кромм лежал, как убитый. Она несколько раз хлестнула его по щекам, всё жёстче и жёстче, встряхнула за грудки, но он только безвольно мотнул головой на ватной шее.
Ариатне поднялась, запахнула халат, прихватив его широким поясом, взяла со стола небольшой ножик, опустилась на корточки и постучала рукоятью в пол, изобразив сложный ритм. Кромм лежал ухом на полу и явственно услышал в нижней комнате торопливые шаги. Буквально через пару минут в номер ворвался запыхавшийся Сас.
Я сделала всё, как обычно, но только в этот раз всё произошло быстрее, сказала Ариатне: он до того бухой, что даже жаль было тратить на него сонный нострум. Сас бросил на неё подозрительный взгляд и бросил: но ты же не стала экономить? Не, мотнула головой Ариатне: накапала ему полную дозу, проспит до утра. Кто он, Сас? Зачем он тебе нужен?
Погонщик опустился на колени и начал обшаривать одежду Кромма, отвечая яростным полушёпотом: понятия не имею, что это за хмырь, но он мне сразу не понравился. Всё время что-то вынюхивал. У него взгляд ещё такой… О! Сас вскрикнул, доставая из-за пазухи Кромма игломёт: адский Ен, пожиратель мёртвых! Ари, ты когда-нибудь видела такую хрень? Ариатне мотнула влажной головой, с которой слетели капельки воды: не уверена. Хотя я всякого навидалась. Похоже, эта штука чем-то стреляет. Значит, этот хер не боится нарушить закон, если таскает такую балду с собой.
Сас срезал с петли под мышкой Кромма увесистый кожаный мешочек с монетами и спросил, развязывая его: думаешь он мародёр, Ари? Она хмыкнула: с одной стороны, он слишком хорошо одет для мародёра, с другой – если бы он был мистофором-наёмником, то не был бы таким тупым. Я же в два счёта его приголубила. Молодец, Ари, ответил Сас, отсыпая ей из кроммовского кошелька несколько серебряных монет: мы готовились целый год, нельзя, чтобы что-то пошло по пизде из-за какого-то заезжего хуеплёта. Знаешь, что с нами всеми сделает Когг Химерон, если мы просрём дело? Он живьём снимет с нас кожу ремнями, поперчит и повесит нас умирать на солнце. Поэтому тебе придётся посидеть с этим ублюдком, пока я тебя не заберу. Если что, просто дашь ему бутылкой по башке.
А когда ты меня заберёшь, спросила Ариатне, пересчитывая монеты и пробуя самую подозрительную из них на зуб. Если через час я не постучу в дверь, то ты выведешь из ангара виу-воу и нагонишь нас по дороге на Устенов Уют, на перекрёстке Устенова большака и заброшенного Невольничьего тракта посигналишь мне и я выйду из леса, заберу тебя. Не вздумай меня кинуть, грозно сказала Ариатне. Зачем мне тебя кидать, дура, засмеялся Сас, уже почти выходя за дверь: ты мне ещё пригодишься.
Кромм слышал, как со скрипом закрывается дверь, как щёлкает щеколда, как мягко шлёпают босые ноги Ариатне по направлению к столу, как с тихим шипением отворачивается крышка бутыли и как булькает жидкость. Он неслышно встал и мягко придушил женщину, забрав её шею в плотный замок. Ариатне уснула, не сообразив, что случилось. Кромм бросил её на кровать и подумал, не добить ли её. Он уже взял подушку, но тут ему в голову пришла мысль: если Сас сорвётся с крючка, у меня не останется никакого источника информации.
Кромм снял с халата пояс и как следует связал Ариатне руки. Полы халата разошлись. Кромм с сожалением посмотрел на большую грудь женщины, слегка сжал её в ладони, горько вздохнул и плотно завернул мирно сопящее тело в одеяло, наскоро завязав его разорванной на полосы простынью. Кромм вышел из номера, тщательно заперев за собой дверь. Свои деньги, что Ариатне оставила на столе, он предусмотрительно захватил с собой. Низ живота мучительно ныл от возбуждения.
Насколько он помнил, детей повели этажом выше. Кромм тихо поднялся по лестнице, стараясь не скрипеть ступенями. Впрочем, тишиной в постоялом дворе и не пахло. Отовсюду раздавалось пьяное бормотание, песни, а где-то за запертыми дверями, судя по крикам, бушевала настоящая оргия. Кромм осторожно поднялся почти до конца лестничного пролёта так, чтобы его глаза оказались на уровне пола и увидел, как Сас покуривает рядом с охранником, о чём-то спрашивая его. Лицо бородатого мужика казалось недружелюбным, он грозно держал на плече молот, готовый снести собеседнику голову.
Кромм поднял глаза. Над ним тянулись потемневшие от времени и печного дыма стропила. Молясь всем известным ему богам, он по-обезьяньи вскарабкался на них, пользуясь тем, что из-за соседней двери грянул нестройный хор, весело исполнявший скабрезные куплеты. Стропила отстояли друг от друга на слишком большом расстоянии, чтобы можно было подобраться к Сасу ближе, но зато отсюда было прекрасно видно, что происходит в коридоре.
Длинноносый погонщик отвернулся от охранника, стерегущего дверь в номер серебряных колокольчиков со скучающим видом, и незаметно достал из дорожной сумки большой бамбуковый тубус и почти свернул с него крышку. Потом Сас быстро оглянулся, удостоверился, что охранник уже не следит за ним, привлечённый шумом откуда-то со стороны. Погонщик открыл тубус до конца и что-то метнул к охраннику тем же движением, что делает человек, бросающий в боулинге мяч. Что-то длинное и слизистое скользнуло к охраннику. Кромм еле сдержал удивлённый выкрик. Жирная пиявка длиной в пару ладоней стремительно подползла к охраннику и моментально скрылась в его штанине. Тот вскрикнул, но ничего не успел сделать, лишь тюфяком рухнул без сознания лицом вниз.
Вот нифига себе, подумал Кромм, не ожидавший от Саса такой ловкости. Погонщик быстро бросил взгляд в замочную скважину двери, за которой находились дети, и натянул на лицо чёрную кожаную маску, раскрашенную под человеческий череп. После чего надел противопылевые очки, бережно извлёк из сумки деревянный пенал, аккуратно достал оттуда золотистый плод, отдалённо напоминающий маковую коробочку, и воткнул в его бока две металлических трубочки с обеих сторон. Кромм напрягся. Сас вставил одну трубочку в замочную скважину и сильно подул несколько раз, после чего отскочил в сторону. Из-за дверей послышался многоголосый надсадный кашель.
Длинноносый удовлетворённо улыбнулся и с усилием отволок тело охранника в дальний конец коридора, беспечно бросив его молот валяться у двери. Было видно, как Сас отсчитывает секунды, беззвучно шевеля губами. Примерно через пару минут погонщик совершенно безбоязненно вошёл внутрь, тщательно заперев за собой дверь.
Так, подумал Кромм: выносить детей он будет явно через окно, не потащит же он в одиночку два тела по коридору. Он быстро спустился со стропил и полетел вниз по лестнице, чуть не сбив на первом этаже целующуюся парочку. Выскочив наружу, он выхватил нож и быстро обогнул здание, пригнувшись к земле как можно ниже. Вдалеке он услышал слабый гул аэрокаба. Если Сас успеет погрузить детей на аэрокаб, с ними можно будет проститься, подумал Кромм и резво побежал обратно.
Он пулей взлетел на третий этаж, на ходу наматывая на лицо шарф, кое-как ухватил валяющийся молот и вышиб дверь, с треском вламываясь внутрь как раз в тот момент, когда Сас заканчивал заворачивать в одеяло бездыханное тельце девочки. Её спелёнутый брат лежал тут же, на полу. Сас успел повернуть голову в сторону Кромма, его глаза удивлённо блеснули сквозь стёкла очков, и тут Кромм нанёс ему молотом сокрушительный удар в грудь, от которого погонщик отлетел к стене. Двумя следующими ударами Кромм размозжил ему колени, и бросил молот, чувствуя невыносимую резь в глазах. Он тут же сорвал с поверженного противника очки и напялил их на лицо. Стало чуть полегче.
Кромм огляделся. В воздухе висела тончайшая золотистая взвесь, похожая на пыльцу. Лишённые сознания охранники в беспорядке валялись на полу. Судя по гулу двигателя, аэрокаб подошёл совсем близко. Морщась от брезгливости, Кромм снял с Саса маску, надел её на голову, пошарил у него за пазухой и достал свой игломёт.
С аэрокаба раздался резкий звук сигнала. Кромм закатил тело Саса под кровать и раскрыл окно. С аэрокаба перебросили сходни и две ловких фигуры в таких же кожаных масках, раскрашенных под черепа, быстро вползли в окно. Кромм молча показал на детей. Обе фигуры казались невооружёнными, но Кромм держал игломёт наготове за спиной.
Когда детей аккуратно доставили на борт, он встал к окну и хладнокровно разрядил игломёт прямо в головы чужаков. Аэрокаб продолжал висеть в воздухе, низко гудя и слегка вибрируя корпусом. Чертыхаясь, Кромм пополз по шершавым, полным заусенцев, сходням, пару раз чуть не сорвавшись вниз. На середине пути он замер, озираясь вокруг. Однако всё было тихо, даже пьяные выкрики из соседних окон стали не такими громкими. Кромм дополз до кабины, ввалился прямо на колени нашпигованного иглами пилота, и резко дёрнул на себя штурвал, поднимая судно в воздух и уводя его вправо-вверх. Сходни громко стукнули о скат крыши и упали на утоптанный навоз двора. С другой стороны дома залаял пёс. Кромм уходил по направлению к Большой Сеэре, чувствуя неповоротливость большой машины с увеличенным багажным отсеком. В зеркале заднего вида не отражалось ничего тревожащего, но Кромм знал, что это ненадолго. И точно. В светящемся проёме окна показалась фигура неведомо как освободившейся и совершенно невредимой Ариатне. Она молча смотрела вслед аэрокабу, летевшему совсем не в том направлении, что предусматривал первоначальный план работорговцев.
Кромм остановил неповоротливый аэрокаб, поскольку слабо себе представлял, в каком направлении нужно лететь. К тому же он побаивался, что гул двигла выдаст его возможным преследователям. Он опустился над дорогой примерно на метр, боком отлетел в лес и осторожно повёл машину между яблоневых деревьев, высаженных ровными полосами. Вокруг разлилась тьма. Кромм летел между деревьев на минимальной скорости до тех пор, пока ему не показалось, что он удалился от дороги на достаточное расстояние, кое-как приземлил аэрокаб, выключил двигло, достал ключ из замка зажигания и повесил его себе на шею за страховочный тросик. Столбик, показывавший зарядку накопителей, светился приятным оранжевым светом, свидетельствуя о том, что эфирона ещё полно. С другой стороны, Кромм не представлял, как долго нужно добираться до Большой Сеэры.
Он вылез из кабины, почесал густую красную бороду и открыл багажный отсек. Достал лёгкие тела детей, уложил их на мягкую траву и осторожно размотал. Потом быстро насобирал веток, светя себе зажигалкой, сложил их горкой, настругал щепочек и через пару минут возле аэрокаба засветился небольшой костерок. Кромм взял горящую ветку и осветил багажный отсек. К счастью Сас и его сообщники оказались людьми расчётливыми и взяли всё, что было необходимо: небольшой запас пищи, к сожалению, без малейших признаков мяса, воду во флягах, какие-то снадобья в склянках, бинты и антисептик.
Кромм выволок тяжёлые тела застреленных им работорговцев, оттащил ближе к свету, с трудом вывернул из их голов иглы, снял с них маски и вгляделся в лица. Обычные лица обычных мужчин. Вовсе не преступников. С виду он никогда бы не распознал в них подручных Когга Химерона. Он снова полез в багажный отсек, достал оттуда лопату и попытался вырыть в отдалении яму, годную для погребения, но древесные корни сплелись под влажной травой в такую густую сеть, что ему не удалось пробить их лопатой. Кирки в багажнике не было, поэтому Кромм оттащил тела подальше от костра и слегка забросал их ветками, которые отсёк с яблонь лопатой.
Утирая пот, он вернулся к костру и увидел, что мальчик проснулся и смотрит на него широко распахнутыми глазами. У тебя борода в крови, сказал мальчик. Нет, мотнул головой Кромм, это она цвета такого. Можешь потрогать, если хочешь. Он подошёл к мальчику поближе и выставил вперёд заросший подбородок. Подросток протянул руку, но тут раздался голос его сестры: Люка, что ты делаешь? Немедленно прекрати!
Кромм попытался изобразить отцовскую улыбку и ласково сказал: меня зовут Кромм и я отвезу вас к отцу в Большую Сеэру. Девочка помотала светлой растрёпанной головой: нет, ты плохой человек. Кромм усмехнулся, взял из костра ветку, подошёл к лежащим поодаль телам и сказал: нет, плохие люди мертвы, можешь сама посмотреть, если не веришь. Нет, помотала головой девочка: я боюсь смотреть, я тебе не верю. Как скажешь, согласился Кромм и вернулся к костру.
Девочка прижалась к брату и обняла его обеими руками. Дети дрожали, хотя костёр давал достаточно тепла. Кромм достал из багажника два толстых одеяла и бросил подросткам. Укутайтесь как следует, серебряные колокольчики. Откуда ты знаешь, как нас зовут, спросил Люка. Так называли вас плохие люди, когда готовились вас похитить. Потом я их убил, чтобы они не увезли вас на край света. Люка нахмурился: убивают только плохие люди. Кромм грустно улыбнулся: увы, так бывает не всегда. Они бы не отдали вас добровольно, мне пришлось их остановить. Я верховный кат, такова моя работа – охотиться на плохих людей и возвращать украденных детей домой.
Подростки немного расслабились, но всё ещё дрожали. Совершенно не представляю, как общаться с детьми, подумал Кромм и снова полез в багажник, достав оттуда свёртки с едой. Он вернулся к костру и посмотрел на девочку. Она уже взрослела, её грудь слегка проступала через платье небльшими бугорками, бёдра уже начали по-девичьи округляться. Твари, подумал Кромм о работорговцах. Девочка заметила его взгляд и смущённо запахнулась в одеяло поплотнее. Кромм вздрогнул, смутился в ответ и протянул детям сыр и хлеб: я не сделаю вам ничего плохого, поешьте, пожалуйста. У меня голова болит ужасно, сказал Люка. Это от той пыльцы, которой вас усыпили, сказал Кромм: ничего, это пройдёт.
Девочка подозрительно посмотрела на еду: а ты уверен, что это не отравлено? Кромм покачал головой. Попробуй, потребовала девочка: наша охрана всегда пробовала еду перед тем, как дать её нам. Кромм хмыкнул: если я отравлюсь, то кто доставит вас домой? Девочка нахмурилась. Я не хочу есть, громко сказал Люка: у меня голова болит. У меня тоже болит, но я же не ною, наставительно сказала девочка.
Как тебя зовут, милая, спросил Кромм. Люэне, ответил за сестру мальчик. Зачем ты сказал ему моё имя, гневно вскрикнула девочка. Говорю же, я вам не враг, я друг, я хороший человек, попытался успокоить её Кромм. Посидите здесь, я сейчас поищу еду. Только не убегайте, а то заблудитесь. Нас будут искать, поэтому сидите тихо. Дети синхронно кивнул головами. Кромм достал из кабины аэрокаба тяжёлый арбалет, приложил палец к губам и исчез в темноте.
Надо бы костёр чем-то замаскировать, подумал он, глядя из кустов на испуганные лица детей, освещённых жёлтым пламенем. Хотя, тогда я могу их потерять, лучше бы не отходить далеко. Желудок ответил урчанием. Из-за переживаний Кромм сильно проголодался. Через какое-то время взошла луна и ему удалось подстрелить небольшую косулю. Кряхтя, он приволок её к костру. Какая красивая, зачарованно сказал мальчик, шаря взглядом по почти исчезающему узору белых пятнышек на шкуре. Убивать животных нехорошо, так делают только плохие люди, строго сказала Люэне.
Кромм ничего не ответил и достал из багажника моток линя. Подрезав шкуру на задних ногах косули, он сделал прокол для верёвки и, подвесив тушу на ближайшую толстую ветку, быстро освежевал её. Он отрезал ей голову, выпустив кровь и начал снимать шкуру. С тёплой ещё туши она сходила хорошо, обнажая светлое мясо. Сзади раздался хрюкающий звук. Кромм обернулся и увидел, что девочку сильно тошнит. Люка, наоборот, смотрел на косулю с большим любопытством.
Кромм подмигнул ему, выпустил наружу внутренности и посёк тушу крупными кусками. Люка сморщился, но глаз не отвёл. Кромм поднял с палых прошлогодних листьев исходившую тонким паром печень, отрезал кусок, насадил на ветку и слегка поджарил её на костре. Всё это время Люэне сидела, отвернувшись и закрыв лицо краешком одеяла. Кромм полил печень желчью и отхватил зубами большой кусок, застонав от блаженства. Люэне снова вырвало. Простите, тихо сказала она, но я не могу на это смотреть.
Хочешь, спросил Кромм мальчика, протягивая ему кусок. Люка осторожно откусил с самого прожаренного краешка, пару раз жевнул и выплюнул: фу, противно. Ничего, малыш, сказал Кромм, просто ты не привык. Я не хочу к такому привыкать, вскочила на ноги Люэне и топнула ногой. Тогда, пожалуйста, полей мне на руки, попросил Кромм, показывая подбородком на флягу с водой. Девочка с сомнением встала, но подняла флягу. Не могу, сказала она после нескольких попыток отвернуть крышку. Давай я, с готовностью крикнул Люка и помог сестре.
Кромм ополоснул руки и доел печень, обгрызая её с импровизированного шампура. Вы знаете, куда нужно лететь, спросил он, вытирая бороду обрывком тряпки. Подростки замотали головами. Кромм чертыхнулся: поймите, дети, за нами будут охотиться, нас будут искать плохие люди, у нас осталось совсем немного времени. Мы всё равно не знаем, опасливо ответил Люка.
В этот момент со стороны дороги послышался узнаваемый вой виу-воу. Кромм вскочил и быстро затоптал костёр, потом отвернулся от детей и затушил горящие угольки, обильно помочившись на костёр. Фу, раздался сзади голос Люэне. Тихо, шикнул на неё Кромм: сидите тихо. Это могут быть враги. Он застегнул штаны и выхватил из-за пазухи игломёт. Лягте и не поднимайте голов, скомандовал он: накройтесь одеялами. Дети послушались и он быстро забросал их листьями.
Он вытянул оружие по направлению к звукам двигла и, стараясь не хрустеть опавшими ветками, медленно двинулся в сторону виу-воу. Неподалёку раздался звонкий хруст. Кромм присел. Из темноты к погашенному костру вышел мужчина в кожаной маске, раскрашенной под человеческий череп. Он выставил длинный ствол пневмопушки по направлению к аэрокабу. Двигался он очень быстро и бесшумно, как тень. Кромм затаил дыхание. По полированному корпусу аэрокаба пробежал лунный зайчик. Незнакомец в маске вскинул пневмопушку и шумно выстрелил в ночное небо, истошно заорав: они здесь! Кромм выстрелил в него, но с такого расстояния иглы если и достали до незнакомца, то не причинили ему видимого ущерба. Или им помешала невидимая листва. Незнакомец сейчас целился в то место, где сидел Кромм, поэтому Кромму пришлось резко отпрыгнуть вправо. Кугель прилетел точно в куст, под которым он прятался только что, и тот заполыхал весёлым костром.
Кромм, петляя как заяц, бросился к нападающему, слыша сзади вой ещё нескольких двигателей. Из-за деревьев они не могли развить нормальную скорость, но всё-таки приближались. Послышался лай собак. Кромм матюкнулся. Несмотря на то, что незнакомец палил в его сторону, Кромму удалось сократить расстояние до такой степени, чтобы попасть из игломёта точно стрелку в лицо. Всё ещё щёлкая опустевшим игломётом, он добежал до трупа и поднял пневмопушку. Быстро в аэрокаб, крикнул он детям, боясь, что собаки доберутся до них быстрее, чем им удастся скрыться. Но псы, видимо, заинтересовались несчастной косулей.
Кромм набросил на плечи лямки бака пневмопушки. Бак оказался почти полон, но вот зарядов оставалось всего два. Тут всё в крови, брезгливо сказала Люэне, стоя в кабине. Перелезай в багажник, быстро, крикнул Кромм и услышал хрипение пса совсем рядом. Чёртова темень, сказал он и вспрыгнул на подкрылок аэрокаба, бесцельно водя стволом пушки. Темнота и спасла его, прыгнувшая собака ударилась башкой в подкрылок и взвизгнула, Кромм запрыгнул в кабину, бак за спиной больно ударил его в поясницу, он вновь чертыхнулся и опустил фонарь как раз в тот момент, когда второй пёс вскарабкался на полированный нос аэрокаба, скользя по нему разъезжающимися лапами и пуская длинные нити слюны, серебрившиеся под тусклым светом луны.
Кромм поднял аэрокаб вертикально вверх с такой скоростью, что у него заложило уши. Собака улетела в темноту. Люка испуганно закричал с заднего сиденья. Где твоя сестра, крикнул Кромм. В багажнике, ответил мальчик и Кромм ринулся в тёмное небо, не разбирая дороги. Как назло в ту же секунду по фонарю застучал дождь, из-за горизонта гулко бухнул гром.
Куда лететь, заорал Кромм, говори, пока нас молнией не сожгло. Мальчик перегнулся к нему с заднего сиденья и крикнул, вытягивая палец в темноту: туда. Ты уверен, спросил Кромм. Да, надо лететь параллельно дороге, пока не увидим реку, сказал мальчик. Он повозился сзади и протянул Кромму измятый лист бумаги с грубой картой, нарисованной от руки: это нам отец дал, чтобы мы охране подсказывали. Спасибо, Люка, ты очень сильно нам всем помог, сказал Кромм, стараясь говорить как можно более ровным тоном.
Виу-воу не могли тягаться с аэрокабом в мощности и Кромм слышал, как они выли внизу в темноте. В зеркальце заднего вида отразились вспышки зажигательных кугелей, но ему уже было плевать. Он уверенно вёл аэрокаб по направлению к Большой Сеэре, молясь о том, чтобы молнии не приблизились.
Через какое-то время они вылетели к реке. Следуя карте Кромм повернул налево и пошёл над водой на самой малой высоте. Пройдя несколько поворотов русла, они начали встречать идущие над рекой круглобокие скуны и Кромм сбавил скорость, чтобы не врезаться в какую-нибудь их них в ночной тьме. К счастью, скоро над рекой замаячили огни. Это наш город, сказал Люка, перегибаясь с заднего сиденья.
Кромм подлетел к высокой городской стене. Туда, сказал мальчик, показывая рукой направление. Кромм кивнул и полетел вдоль стены, с тревогой глядя, как на башнях шевелятся стволы зенитных орудий. Наконец, между двух самых высоких башен он увидел большие ворота, забранные толстенной решёткой из брёвен, окованных для прочности железными полосами. Он медленно опустил аэрокаб на землю и поднял фонарь над кабиной. Ворота темнели перед ними, уходя на высоту пятиэтажного здания. Кромм с сомнением посмотрел на глухие монументальные двери за решёткой и спросил: и что мы теперь будем делать? Ничего, ответил Люка, выпрыгнул из кабины и открыл багажный отсек. Люэне, просыпайся, мы дома, услышал Кромм его шёпот.
Он обернулся и увидел, как девочка вылезает навстречу брату, протирая запястьями глаза. Она изо всех сил обняла Люку, потом они взялись за руки и подошли к воротам. Кромм достал из котомки флягу с водой и сделал несколько жадных глотков. Дети какое-то время постояли и вдруг синхронно запели: домой, домой, мы прибыли домой, к благословенным стенам родной Сеэры, где ждут нас мама и отец. Где тепло очага не гаснет даже самой суровой зимой, где сами стены дышат любовью, мы прибыли домой.
Кромм обалдел. Чистые и сильные голоса детей звучали так мощно, что он никогда бы не предположил, что они могли принадлежать подросткам. Прихотливая протяжная мелодия поднималась в начинающие сереть предрассветные небеса, разливалась по окрестным лугам и проникала прямо в сердце. На глаза Кромма сами собой навернулись слёзы. Он подумал, что никогда не слышал таких чистых, поистине ангельских голосов. Даже накрапывавший дождь перестал капать с неба. Родная Сеэра, пели дети: прими же нас с любовью, нет города красивей на земле. Вся ойкумена склонит пред тобой колени, когда в рассветном алом свете, твои святые стены засветятся как угольки в костре.
В этот момент первый луч света пробежал по зубчатой вершине стены, словно отвечая поющим детям. Кромм стоял и плакал, как дурак. Его колени подкосились, он сел прямо на землю, даже не пытаясь вытереть слёзы. Песня закончилась, а он всё сидел, чувствуя, как от мелодии сжимается сердце. Люэне обернулась к нему, присела на корточки, достала узорчатый платочек и вытерла ему щёки со словами: не плачь, всё прошло, мы дома. Кромм попытался улыбнуться, но на него обрушились все переживания этой длинной ночи и новая порция рыданий позорно рванулась наружу из его груди. Люэне вдруг крепко обняла его и шепнула прямо в ухо: спасибо, Кромм. Спасибо тебе большое.
Кромм услышал тяжёлый лязг открывающихся ворот и почувствовал, как Люэне разжала объятия. Он встал и посмотрел, как навстречу бегут вооружённые люди в долгополых кожаных сюртуках. Это мы, закричал им Люка, махая рукой.
***
Так значит, вы – новый верховный кат всех человеческих земель, скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс Иебедайя, рослый полноватый мужчина с красивым лицом и слегка подведёнными глазами. Избранный кан Большой Сеэры производил впечатление. На белокурой, как у детей, кудрявой голове лежал скромный серебряный венец, украшенный некрупными камнями. Несмотря на минимализм, украшение казалось олицетворением изящества. Почти лишённый узоров, приталенный сине-зелёный камзол в пол ладно облегал фигуру кана, подчёркивая плечи, и наверняка был сшит из самого дорогого бархата, который можно было купить в ойкумене. Ну и голос, конечно. Глубокий, насыщенный обертонами, он наверняка сводил женщин с ума. Держался Иебедайя властно, даже слегка высокомерно, но когда бросал взгляд на своих детей, выражение его лица смягчалось, его будто бы озаряло светом.
Папа, он нас спас, тараторила Люэне: он правда нас спас. Я ему не верила, а Люка поверил, а я думала, что он плохой человек, он зверей убивает и ест, а он оказался хороший, я его зря боялась. Кромм засмеялся: а я и не заметил, что ты меня боишься, храбрая Люэне. Ваша дочь, кан Иебедайя, образец выдержки. Я бы на её месте сознание от ужаса потерял. У вас прекрасные дети.
Вам известно, кто пытался их похитить, со сдержанным гневом произнёс Иебедайя. Кромм кивнул: люди Когга Химерона. Не волнуйтесь, большинство из них мертвы. Осталась в живых лишь мелкая шушера, что гналась за нами. Когг Химерон, удивленно спросил Иебедайя: он существует? Разрешите, я присяду, сказал Кромм, бросая на пол измазанный запёкшейся кровью плащ и опускаясь в тёплое бархатное кресло с резными подлокотниками: я очень устал. Я не видел самого Когга Химерона, но достаточно слышал о нём. Иебедайя нервно пожевал губу, опустился в кресло напротив и спросил: почему бы вам, как верховному кату, не изловить этого преступника? Я не обладаю собственной волей, я лишь карающая длань высочайшего триунакангая, улыбнулся Кромм: если мне отдадут такой приказ, я его выполню, а сейчас я прибыл сюда совершенно по другому делу. Деталей я вам, к сожалению, раскрыть не смогу, но, поверьте, это действительно важно. Я здесь по приказу буамакана Эссеу.
Я понимаю, нахмурился Иебедайя: но всё-таки почему такие выродки, как Когг Химерон, живут и, более того, процветают на воле? Что вам известно о нём, спросил Кромм. Иебедайя пожал плечами: а вам? У него тесные связи в ледяном городе, который поставляет ему живой товар через члена городского совета Суодаха Белоглазого, если я всё правильно понимаю, ответил Кромм. Речь идёт о тех, кто нарушил законы города. Им стирают память и выбрасывают за городскую стену. Это называется вымораживанием. Проблема в том, как я слышал, что город давно никого не вымораживал и в этом году на невольничьих рынках дефицит рабов.
Иебедайя изящно потёр лоб указательным пальцем, стараясь не смазать лёгкий макияж: я не понимаю, почему эти чёртовы невольничьи рынки всё ещё существуют? Почему существует сама работорговля как явление? Что это за чертовщина? Как она вообще возможна в цивилизованном обществе?! Кромм поднял чашку с травяным чаем, сделал глоток и вежливо ответил: кан Иебедайя, возможно, вы преувеличиваете степень цивилизованности окружающего вас пространства. Ойкумена велика и в некоторых её уголках царит такая тьма, в которую лучше не заглядывать. Никогда этого не пойму и не приму, в сердцах крикнул кан: в моём городе это невозможно в принципе! Я буду бороться, я поставлю вопрос перед кангаем Большой Сеэры, чтобы найти финансирование и подавить эту заразу раз и навсегда.
Он весь кипел и стало заметно, как побагровела его шея под границей белил, покрывавших лицо. Кромм допил чай и почувствовал, что смертельно устал. Он до красноты растёр лысину руками и ответил: простите, кан Иебедайя, но я не спал всю ночь, а у меня куча дел. Я походатайствую перед буамаканом Эссеу по поводу вашей идеи уничтожить работорговлю, но мне нужно отдохнуть. И потом, мне нужна от вас услуга.
Да что угодно, с горячностью воскликнул Иебедайя: вы же мне детей спасли! Вы самый желанный гость Большой Сеэры и всегда останетесь им. Прекрасно, кивнул головой Кромм, тогда, пожалуйста, обеспечьте мне место, чтобы поспать и выдайте официальную бумагу, позволяющую посещать… Он замялся. Мне нужен беспрепятственный доступ ко всем документам, полномочия опрашивать людей и всё такое. Короче, я прошу вас подтвердить членам кана Большой Сеэры мои полномочия верховного ката. А я уж разберусь там, что к чему. Возможно, у Когга Химерона есть свои агенты в вашем городе. Возможно и в вашем дворце.
Вот это я попал, подумал Кромм, проснувшись и глядя в высокий барочный потолок, тут и там заляпанный тяжёлой позолоченной лепниной. Даже не знаю, что делать: то ли работорговцев искать, то ли заниматься поручением буамакана, поганые врата эти закрывать. Нужно встряхнуться.
Он пошёл в ванную, долго плескался там, чередуя горячую воду с ледяной, наконец, почувствовал себя проснувшимся окончательно, побрил ножом голову, слегка подкромсал бороду, собрал опавшие волоски и смыл их в унитаз, насухо вытерся и вернулся в светлую просторную комнату. На полу лежал огромный ковёр. Кромм снял тапки и с удовольствием прошёлся по нему, чувствуя, как длинный ворс ласкает подошвы. Он остановился перед огромным зеркалом с двумя массивными позолоченными подсвечниками и глянул на себя.
Что же мне делать? Оранжевая кромка вокруг глаз почти исчезла и они выглядели почти обычными. Кромм приблизил своё лицо к отражению и спросил: Протей, ты здесь? Это ты помог мне в этой переделке, мой персональный демон? Он с опасением потёр внезапно засаднившую грудь. Комнату заливал свет, игравший на позолоченных спинках диванов и кресел. В дверь постучали. Секунду, крикнул Кромм и быстро натянул панталоны, штаны и рубашку. Он отпер замок и увидел розовых и посвежевших Люку и Люэне.
Дети с порога бросились ему на шею и затараторили, наперебой рассказывая, как они сейчас пойдут гулять и всё-всё ему покажут. Кромм растерянно улыбался, чувствуя исходящий от ребят запах мыла, и обнаружил, что в его голове совершенно не осталось никаких дельных мыслей. Наконец, Люэне спохватилась, отпустила его и залезла в небольшую розовую сумочку. Отец прислал тебе подарок, пояснила она, и выволокла на свет тяжёлые золотые часы на массивной цепи: нравится? Папа сказал, что их надо на ночь заводить, ты не забывай, а то они остановятся, а так они очень точные.
Грушевидный механизм с окошечком на задней крышке и двумя стальными ключиками, болтающимися на отдельных цепочках, наверняка стоил целое состояние. Кромм смущённо взял подарок и поискал глазами, куда бы его пристроить. Погоди, крикнул Люка, подбежал к стулу, снял со спинки кроммовский жилет и протянул ему: господа носят их в жилетном кармане, видишь, тут петелька специальная, на пуговицу надевать.
Кромм надел жилет, приладил часы и набросил камзол, рефлекторно проверив, как за обшлагом сидит нож. Потом он взял со стола второй нож, побольше, но остановился, глядя как изумлённо вытянулись лица детей. Зачем он тебе, спросила Люэне. Это же Большая Сеэра, здесь не нужно носить оружие, поддакнул Люка. Мальчик слегка присел, его глаза оказались на одном уровне со столешницей, он протянул руку к лезвию и робко спросил: можно? Люка, с укоризной протянула девочка. Кромм взял нож и протянул его мальчику рукоятью вперёд: только будь осторожней, храбрый Люка, это очень острый нож.
Подросток осторожно взял нож и несколько раз взмахнул перед собой, со свистом рассекая воздух. Люэне сокрушённо закрыла лицо тонкой розовой рукой. Люка выглядел абсолютно счастливым. Сестра подошла к нему, отобрала нож, сердито положила его на стол и взяла Люку и Кромма за руки: нам пора. Внизу тебе накрыли стол, а потом мы идём гулять.
***
Гуляли они до тех пор, пока солнце не покатилось за горизонт, а у Кромма не начали отваливаться ноги. Несмотря на название Большая Сеэра оказалась довольно компактным поселением, которое они с детьми пересекли сначала с севера на юг, а потом с востока на запад. Подростки всё это время тараторили, как птенцы сороки, перебивая и подкалывая друг друга. Они оказались удивительно хорошими гидами, их, похоже, отлично воспитывали.
Большая Сеэра называлась так по имени своего основателя, первого кана города Сеэры, который приходился серебряным колокольчикам предком. Именно он решил построить самый красивый город в ойкумене. Понятие о красоте у него было, конечно, специфическое, подумал Кромм. Его не покидало ощущение, что он шёл по большому музею, посвящённому эпохе барокко и рококо. Избыточные, на солдатский вкус Кромма, узоры покрывали тут всё. Даже плитку под ногами украсили прихотливым рисунком с изображениями папоротника. Даже бронзовые общественные поилки жители выполнили в виде его побегов.
Кромм только успевал вертеть головой. Большая Сеэра пела. Вся. Из каждого окна доносилась музыка. Наслаиваясь друг на друга, мелодии сливались в шум, от которого слегка вело голову. Наконец, когда Кромм окончательно устал, одурел и на ходу съел пару очень вкусных воздушных булочек, то вспомнил, за каким чёртом он вообще сюда приехал.
Скажите мне, мои золотые серебряные колокольчики, а где тут городской светоч, спросил он. Ой, сказала Люэне: мы ж тебе самого главного не показали, и потянула его за палец. Через пятнадцать минут ходу по коленчатой узкой улочке, между усеянных балкончиками стен, они вышли на большую круглую площадь. В обрамлении невысоких зданий, облицованных ракушечником и туфом, стоял дворец, окружённый колоннадой. Его строили почти сто лет, сказал Люка, показывая пальцем. Фу, сказала Люэне, шлёпая брата по руке, перестань пальцем-то, вахлак. Это колонны строили сто лет, а само здание старше.
Они поднялись на крыльцо и дети с торжественными лицами завели Кромма внутрь. Городской светоч Большой Сеэры представлял из себя огромный атриум, поднимавшийся к полукруглой стеклянной крыше, откуда вниз лился тёплый закатный свет. По сторонам тянулись бесконечные многоярусные полки с мистериумами, скриптами и книгами старого мира, написанными на мёртвых языках. В центре зала стояло около полусотни массивных столов с масляными лампами, накрытыми зелёными абажурами. За ними высилось нечто, похожее на алтарь, придававший светочу церковный вид. За кафедрой сидел очень старый мужчина в очках с толстыми стёклами и в долгополой серой хламиде из грубой шерсти.
Кромм пошёл было к нему, но Люэне шикнула на него: нельзя так. Нужно подождать, пока он сам обратит на тебя внимание. Это живодел Деметрия, главный хранитель скриптов. В этом году он управляет светочем. Кромм кивнул, но возразил: прости, детка, я пришёл по срочному делу.
Он высвободил свою руку из пальцев девочки и подошёл к старику, удивлённо вскинувшему брови. Кромм поклонился и сказал: высокородный живодел Деметрия, я – новый верховный кат человеческих земель, прибыл по поручению высочайшего буамакана Эссеу. Старик неожиданно улыбнулся, обнажая редкие жёлтые зубы и сотня мелких морщин, словно трещинки, побежали от этой светлой улыбки по всему его лицу.
Он с трудом вышел из-за кафедры, оказавшись на голову ниже Кромма, и широко распахнул руки: я ждал вас, Виктор Кромм, мы получили отдельное распоряжение по вашему поводу. Правда, я не думал, что вы прибудете так быстро. Деметрия дрожащей рукой взял со стола тяжёлый колокольчик и звучно встряхнул его. Через пару минут из боковых дверей вышли двенадцать человек, некоторые из них были одеты в алые с белым церемониальные одеяния буама, некоторые – в мешковатые комбинезоны живоделов. Последними к ним присоединились двое высоченных затра с татуированными лицами. Они быстро переглянулись и синхронно поклонились Кромму, нестройным хором протянув: приветствуем тебя, верховный кат. Здесь затра, громко крикнули остальные и присели в церемониальном жесте, прикрывая голову руками. Кромм выполнил формальность, тоже присев, а когда выпрямился, обнаружил, что хозяева светоча по-прежнему стоят со склонёнными головами, сняв капюшоны.
Нифига себе, услышал Кромм детский голос за своей спиной. Тебе кланяются высокородные? Он обернулся и подмигнул разинувшим рот детям. После чего, широко раскинул руки крестом и сказал: я рад находиться в стенах Большой Сеэры. Угодно ли будет могучим затра этого благородного города проверить мою кровь на чистоту? Затра постарше качнул головой: в этом нет нужды, тебя защищает слово высочайшего буамакана. Кромм почтительно кивнул и продолжил: угодно ли вам будет проводить меня в скотадий, чтобы я мог ознакомиться с мистериумами из списка буамакана Эссеу? Деметрия подошёл ближе и дружелюбно положил руку ему на плечо: в этом также нет нужды, мы приготовили тебе удобную комнату за алтарём. Пройдёшь туда сейчас или вернёшься утром?
Кромм пожал плечами: времени не так много, поэтому я бы приступил к чтению прямо сейчас. Хорошо, кивнул Деметрия: мы приготовили достаточно светильников, воды и пищи. Он повернулся к детям: серебряные колокольчики, я очень рад вас видеть. Давненько вас не было видно. Мы гостили у родни, слегка потупилась Люэне. У нас были каникулы, поддакнул Люка. О, как я вам завидую, улыбнулся Деметрия: спасибо, что вы привели сюда Кромма, затры проводят вас к отцу. А можно мы с ним, спросил Люка, показывая пальцем на Кромма. Сестра снова фыркнула и шлёпнула его по руке, но Деметрия отрицательно покачал головой: вы ещё увидитесь, если будете хорошо себя вести. Теперь ступайте, у верховного ката много работы.
Работы оказалось действительно много. То, что искал Кромм, оказалось разбросанным по разным источникам. Некоторые мистериумы состарились настолько, что понадобилась большая лупа и дополнительная лампа, чтобы разобрать полустёртые буквы на потемневших страницах. Кромм надеялся сделать какие-то выписки, но ему не позволили. Вежливо, но твёрдо.
Наконец, он вышел из светоча, когда его новые часы показали половину одиннадцатого. Глаза от напряжения невыносимо горели и чесались. Кромм вышел на крыльцо, механически заводя часовой механизм, и тут его окликнул девичий голос: о, боги баланса, не думала увидеть тебя здесь. Кромм обернулся и увидел зеленоглазую красотку Хандоре, как ему показалось, светившуюся от радости. Крупные завитки каштановых волос она забрала в простой хвостик, перевязанный зелёной бархатной лентой. Одетая в простое серое платье без украшений, девушка держала под мышкой несколько больших бумажных рулонов.
Ты выглядишь обалденно, только и нашёлся сказать Кромм. Спасибо, ответила Хандоре: я действительно обалдела, когда увидела тебя среди высокородных. Мне кажется, я тебя среди миллиона других мужчин узнаю, даже со спины. Я сидела тут, с партитурами работала, я же теперь серьёзно музыке учусь. А тут ты. Какими судьбами?
Она робко подошла к нему и с секундной задержкой смущённо поцеловала в щёку, погладив Кромма по плечу. Боги, я даже не представляла себе, что обрадуюсь тебе, как родственнику, засмеялась она: ведь я тут месяц и никого из земляков ещё не встречала. А местные все странные какие-то, будто блаженненькие. Я сначала даже не верила, что взрослые люди могут быть такими беспечными, но сейчас привыкла даже. Видишь, даже семейный нож с собой не ношу.
Погоди, дай-ка я на тебя посмотрю, как следует, сосредоточенно ответил Кромм. Хандоре повернулась вокруг своей оси, тряхнув хвостиком: не может быть, чтобы ты забыл меня за месяц разлуки. Сильно изменилась? Кромм поднял глаза: если честно, то сильно. Посветлела как-то что ли. Ты не поверишь, я впервые чувствую себя дома, по-настоящему дома, светясь ответила Хандоре: ни отца, ни свекрови, ничего, кроме музыки. Погоди, ты куда сейчас? Кромм пожал плечами: да я даже не знаю, куда идти. Меня сюда серебряные колокольчики привели, я даже не знаю, в какой стороне моя гостиница находится.
О, воскликнула Хандоре: так я тебя провожу. Я помню, ты любил выпивать перед сном, ведь так? Кромм смущённо кивнул. Хандоре наклонилась к нему и заговорщицки прошептала: а я месяц спиртного в рот не брала, как уехала из дому, так всю охоту отбило. Но сегодня особый день, я тебя в такое местечко отведу, ты закачаешься. Пойдём, поделишься со мной свежими сплетнями. Я тебе тоже расскажу кое-что. У нас же дома изменения. Ты же всё переворошил там. Кстати, о тебе слухи поползли, что ты серебряных колокльчиков от чего-то спас, это правда? Ты мне всё-всё должен рассказать!
Радостно щебеча, Хандре потащила Кромма вниз по узкой, освещённой круглыми фонарями, улице. Музыка, лившаяся из окон днём, почти затихла, лишь где-то в отдалении проступал то слабый звук флейты, то тихо наигрывал клавесин, то тонко звенели струны люны. Сумерки придали окружающим кварталам обаяния, а тёплый свет фонарей придавал им романтический ореол.
Представляешь, у них в мужские дома для увеселения, они тут тавернами называются, можно даже женщинам ходить, сыпала скороговоркой Хандоре: я первый раз туда по ошибке зашла, но меня не выгнали. У них тут принято по вечерам собираться в этих тавернах и в каждой играет какой-нибудь выдающийся музыкант. Они за пределами Сеэры считаются буквально богами, а тут – пожалуйста, заходи в любое заведение и слушай, сколько влезет. Сеэра на этом зарабатывает адские деньги, сюда на выходные отовсюду приезжают. А какие тут мистериумы показывают, Кромм, ты себе не представляешь! Какие там декорации, какое освещение, какие наряды на акторах! У нас даже самые богатые каны так не одеваются. А какую одежду тут шьют на улице Раио! Вся улица – одна сплошная мастерская. Машинки строчат там круглые сутки. Ах, да! Машинки же! Я никогда не видела швейную машинку, пока сюда не приехала! Представляешь, она стоит на таком как бы столике, а под ногой педаль, строчит как сумасшедший дятел, честное слово, Кромм, тебе надо на это посмотреть. Сюда даже из ледяного города приезжают за нарядами для городских модниц. Я не видела селенья богаче Сеэры, честное слово. Это я всего месяц тут, а впечатлений набралась как за всю жизнь, наверное. Всё, мы пришли, это тут.
Хандре толкнула узкой ладонью тёмную дверь, покрытую резьбой, и вошла первой. Кромм последовал за ней и очутился в слабоосвещённом заведении, где среди колонн, облицованных тёмным полированным камнем, располагались несколько столиков с каменными же столешницами. Обстановка напоминала дорогой ресторан, какими они запомнились Кромму из прошлой жизни. Хандоре повернула к нему восхищённое лицо: ты когда-нибудь видел такое?! Нет, соврал Кромм и улыбнулся.
Он проснулся ночью, с сожалением прощаясь с эротическим сновидением, таким ярким, будто бы совершенно реальным. Он отчётливо видел нагое женское тело, готовое к любви, чувствовал запах женщины, но не видел её лица. Её голос всё ещё звучал в его ушах, когда он открывал глаза. Он потянулся и внезапно понял, что сладкая истома в паху вовсе не была сном. Кромм отбросил лёгкое покрывало и обалдело уставился на Хандоре, которая увлечённо ласкала его член губами, постанывая, дрожа и слегка поводя из стороны в сторону красивым округлым задком. Что ты делаешь, удивлённо вскрикнул Кромм, чувствуя себя всё ещё довольно хмельным после всего выпитого с девушкой накануне. А на что это похоже, с улыбкой переспросила Хандоре, подмигнув ему искрящимся шальным глазом: успокойся, я его не откушу, просто пососу немножечко. Она откинулась назад, отчего её острые грудки слегка подпрыгнули, быстрым жестом связала волосы в узел, заправила выбившиеся прядки за уши и вновь принялась за дело.
Кромм попытался слегка отползти назад, но уткнулся в высокую спинку кровати. Хандоре шаловливо улыбнулась и легко провела сахарными зубами по розовой поверхности головки, потом снова плотно обхватила её губами и сунула руку себе в промежность, громко застонав. Хандоре, послушай, начал было говорить Кромм, погладив её по плечу, но девушка жёстко бросила: прекрати, я хочу так кончить. Кромм откинулся на подушку, почувствовав, как она отпускает его и услышав громкий крик, подтверждавший, что Хандоре добилась, чего хотела. Она упала головой на его живот, скрестив ноги и крупно дрожала, сладко мыча и потираясь лицом о кожу Кромма.
Ох, адский Ен, как же хорошо, как же мне хорошо, простонала она, наощупь закрывая Кромму рот рукой, скользкой от её телесных соков. Кромм всё ещё не мог прийти в себя и полусел в кровати, пялясь на девушку широко распахнутыми глазами. Она кое-как подняла голову и сказала: что? Я думала, тебе будет приятно посмотреть, как я кончаю. Кромм кивнул: ты права, просто я как бы не ожидал вот этого всего. Но да, смотреть на тебя приятно.
У тебя хуй как камень, цинично сказала Хандоре, укладываясь рядом с Кроммом и обвивая его ногой: а у меня уже сто лет никакого секса не было, даже вот такусенького, и она показала указательным пальцем, какусенького секса не было в её жизни. Дай мне полежать минуточку и я помогу тебе кончить, ладно, утомлённо сказала она, слегка сжимая его ногу бёдрами.
Всегда этого хотела, с той самой минуты, как припёрлась в твою комнату пьяная, ещё тогда, на Привратнике. Ни один мужик так не пугал и не завораживал меня одновременно. Выебать тебя, это всё равно, что драккарию поймать, мой сладкий, засмеялась она. Боже, я ебусь с верховным катом всех человеческих земель! Я, замарашка Хандоре из семьи Мокрые Ноги, подумать только!
Кромм молчал, не зная, что ответить. Хандоре приникла губами к его уху и шепнула: ты себе не представляешь, сколько раз я зажимала между ног подушку, думая о тебе. Особенно о твоих руках, об этих ручищах, которые запросто могут сломать человеку шею. Вытяни руку. Ох, святой Гифопот-покровитель, твои руки. Ты даже не представляешь себе, как они красивы.
Она вскочила на Кромма сверху, слегка помогая себе рукой, покачивая бёдрами и устраиваясь поудобнее. Сделала несколько движений, но как только Кромм почувствовал подступающий оргазм, Хандоре скатилась с него на пол, зажав ноги и прикусив край одеяла. Ох, что ж это такое, промычала она. Прости, милый, я сейчас соберусь. Она снова застонала и расслабилась, раскинув руки-ноги. Её грудь часто поднималась и опадала, из яркого рта летели мелкие капельки слюны. Даже не помню, когда со мной такое было и было ли вообще, прохрипела Хандоре. Кромм смотрел, как проступает и исчезает ямочка на её чётко очерченном подбородке. Хандоре медленно распахнула изумрудные глаза и сказала: может, ты завтра не пойдёшь в светоч? Я всё равно не дам тебе уснуть сегодня.
Она почти выполнила обещание, сломавшись и уснув ближе к пяти утра. Кромм вырубился парой минут позже, успев лишь бросить взгляд на часы. В десять утра его разбудил стук в дверь. Патрон Кромм, вы просили не давать вам спать слишком долго, извиняющимся тоном пропел за дверью голос гостиничного служки. Кромм сонно поблагодарил его и, собрав волю в кулак, медленно встал с кровати. Похмелья не чувствовалось, всё тело приятно ломило и хотелось ещё немного поспать. Он потянул шёлковый шнурок и шторы послушно разошлись, впуская в спальню яркий утренний свет, режущий глаза и заставляющий нос сморщиться. Хандоре смешно чихнула и перевернулась на спину. Кромм осторожно стянул с неё покрывало и посмотрел на ладное тело девушки.
Эх, молодость-молодость, пробормотал он себе под нос: бухаешь и трахаешься до самого утра, а потом всё равно выглядишь свежей, как весенний рассвет. А ты, старая жопа, и без бухла выглядишь, как мешок с говном. Он развернулся и пошёл в ванную. Я всё слышала, раздался из-за спины сонный голос Хандоре. Кромм включил кран, набирая воду в раковину, и почувствовал, как она целует ему спину, гладя руками по груди. Ты не старая жопа, промурлыкала она: и не мешок с говном. Иди поспи, Хане, сказал Кромм, целуя её руку: мне нужно поторапливаться. Она прихватила зубами кожу между его лопаток и спросила, не разжимая челюстей: ты уверен? Уверен, вздохнул Кромм, чувствуя, что его сейчас свалит на пол неуместный приступ сонливости. Мы ведь ещё увидимся, да же, спросила Хандоре.
Кромм развернулся к ней лицом и посмотрел в изумрудные глаза. Мне бы этого хотелось, ответил он неожиданно для себя. И мне, сказала Хандоре, поцеловав его в щёку. Можешь пока остаться тут, если хочешь, и выспаться, как следует, сказал Кромм. Спасибо, сказала Хандоре и покачиваясь добралась до кровати, куда и рухнула лицом вниз. Принести тебе позавтракать, спросил Кромм. Ответом ему был звучный храп.
***
Этот день внезапно принёс Кромму удачу. Он случайно обнаружил текст валяющимся у ножки стола, выпавшим из основной стопки. Это был даже не мистериум, так, полупустая кожаная обложка, укрывавшая всего четыре странички скупого текста. На центральном развороте была небрежно очерчена территория вокруг ледяного города. На полпути от Большой Сеэры до города скриптор крестиком отметил место, лаконично подписав: машина.
Кромм возбуждённо схватил текст со стола и помчался к живоделу Деметрии, дремавшему за кафедрой. Он грохнул мистериум на стол перед стариком и вскрикнул: дорогой Деметрия, я нашёл! Нашёл! Деметрия открыл подслеповатые глаза, нацепил на нос массивные очки и удивлённо прочёл заголовок: компендиум о машине снов, составленный буамой Китаном. Странно, сказал Деметрия, повертев компендиум в руках: я не помню ни такого текста, ни имени Китана. Возможно, он действительно так стар и хранился так тщательно, что я его не видел. Надо спросить остальных, знакомились ли они с ним когда-либо. Надо послать весточку буамакану Эссеу, чтобы он проверил списки буама, установил время жизни этого Китана и сличил его почерк с имеющимся образцом.
А буамакангай ведёт учёт всех буама, спросил Кромм. Старик удивлённо поднял на него глаза, глядя поверх очков и ответил: разумеется. Так повелось со времён Первобуамы, так заповедал нам сам Освободитель, да святится его имя в веках. Кромм вдруг увидел, как на полу рядом с кафедрой бесится струйка живого песка, которого он не замечал последнее время. Его кольнуло возбуждающее предчувствие добычи.
На всё это нет времени, дорогой Деметрия, порывисто сказал он: мне нужно ехать, мне срочно нужно лететь к машине. У меня предчувствие, что сейчас самый подходящий момент для этого! Я не могу отдать тебе компендиум, его надо как следует изучить, покачал лысой головой живодел.
Песок на полу совершенно сошёл с ума. Кромм поскрёб пальцами занывшую грудь. Я узнаю о себе всю правду, подумал он: я узнаю всю правду о тебе, Протей. Если понадобится, я вырежу тебя из своей груди.
Сюда приходит девушка родом с Привратника, сказал он вслух: она учится игре на люне и работает здесь с партитурами. У неё каштановые вьющиеся волосы и зелёные глаза, её зовут Хандоре. Прошу тебя, живодел Деметрия, пожалуйста, передай ей весточку, что верховный кат вернётся к ней через пару-тройку дней. А карта мне не нужна, я хорошо её выучил. Дай мне человека, чтобы проводил ко дворцу кана Иебедайи и помолись за меня тому богу, в которого веришь.
Так нельзя, покачал головой старик: но я, разумеется, не могу тебе приказывать. Ступай, все хранители светоча будут до самого твоего возвращения возносить молитвы Освободителю, давшему людям тепло знания. Да пребудет с тобой его мудрость.
При последних словах живодела Кромм скрыл в бороде улыбку, похлопал старика по костлявому плечу и вышел.
Провожавший его к дворцу юноша отказался брать плату за услугу, замотав головой. Я знаю про серебряных колокольчиков, шепнул он: весь город знает. Вы герой. Я другого такого человека не видел никогда. Скорее всего, осенью вас объявят почётным гражданином Большой Сеэры, верховный кат. Перестань, улыбнулся Кромм, глядя в его наивные глаза.
Господи, у них вообще язык за зубами не держится, подумал он, нахмурившись и входя в ворота невысокого, но изящного дворца. Он пересёк журчащую фонтанами площадь, но когда толкнул двери, навстречу ему вышли двое крупных мужчин с большими секирами. Их лезвия покрывали многочисленные царапины, что говорило о том, что это оружие не пылилось на складе, а исправно несло службу. Мужчины скрестили секиры и синхронно сказали: без приглашения сюда нельзя. За их широкими плечами показался невысокий сухощавый мужичок с безгубым лицом, похожим на морду ящерицы.
Кромм порылся во внутреннем кармане, достал бумагу, подписанную каном Иебедайей, и протянул её охранникам. Я верховный кат всех человеческий земель, пояснил он: мне не нужно никакого приглашения. Я тут по делу. Мужичок сухо улыбнулся: я Кайман, слежу тут за безопасностью и командую дружиной Большой Сеэры. Передайте мне вашу просьбу, я перескажу кану Иебедайе. Если ему будет угодно вас принять, он назначит дату аудиенции.
Кромм начал слегка закипать: о, так это ты проворонил агентов Когга Химерона, позволив им подготовить похищение серебряных колокольчиков? Мило. Теперь ты полагаешь, что можешь отдавать мне команды? Кайман покраснел от ярости и сказал: вышвырните его в сад. Пусть в фонтан окунётся и остынет. Охрана, сдвинув брови, двинулась к Кромму, опуская секиры, но Кромм внезапно сделал длинный шаг навстречу бойцам и ударил обоих в горло. Оружие со звоном попадало на мраморный пол. Кромм опустил голову и сказал: хочешь посмотреть, что будет дальше? Ещё жертвы нужны? Ты бессмертный что ли, халдей? Быстро метнулся наверх, или будешь свои яйца в кармане носить как талисман. Охрана всё ещё кашляла и плевалась, заливаясь слезами. Кайман с ненавистью посмотрел на Кромма и полез в карман.
Кромм со всей силы ударил по его запястью вилкой указательного и большого пальца, вышибая руку с ножом наружу, и ударом головы отправил Каймана в нокаут. После чего забрал нож, надавал по башке охранникам и поднялся наверх, оставив три бездыханных тела валяться на полу.
Кана Иебедайю он нашёл практически сразу. Тот сидел над бумагами за широким белым столом в высоченном позолоченном кресле, напоминающем трон. Рядом стояла высокая позолоченная арфа. Кан поднял голову и удивлённо спросил: как вы вошли? Кромм поклонился и сказал: ваша охрана, кан Иебедайя совершенно не имеет никакого представления о приличиях, пришлось искать вас самому. Иебедайя сокрушённо покачал головой: мы с Кайманом выросли вместе, он бывает резковат, но он предан мне, а это сейчас дорогого стоит.
Простите, кан Иебедайя, я по делу, стараясь говорить вежливо, произнёс Кромм. Мне нужен аэрокаб на котором я прилетел. В суматохе, он куда-то пропал и я понятия не имею, куда именно. Я могу даже купить у вас другой аппарат, если он будет в хорошем состоянии. Мне нужно выполнить указание высочайшего буамакана и я должен сделать это немедленно, дело совершенно не терпит отлагательств. Пфе, хмыкнул Иебедайя: зачем вам эта краденая рухлядь? Берите мой аэрокаб, я всё равно пользуюсь им раз в год, я почти не покидаю пределов Большой Сеэры. У меня очень много дел здесь.
Простите, кан Иебедайя, но ваш аэрокаб может оказаться слишком приметным, ответил Кромм: мне бы чего попроще. Иебедайя засмеялся: вы правы, мой дорогой, он действительно выглядит соответственно моему положению… В этот момент в кабинет ввалился шатающийся Кайман. Правую половину его лица покрывала кровь, сочащаяся из разбитой брови. Он попытался что-то сказать, но гнев душил его настолько, что ничего членораздельного ему произнести не удалось и он просто указал на Кромма дрожащим пальцем.
Что вы с ним сделали, удивлённо спросил Иебедайя. В ответ Кромм достал из кармана складной нож с приметными костяными накладками на рукояти и бросил его на стол: не люблю, когда мне пытаются угрожать ножом, особенно в тот момент, когда я очень занят. Иебедайя вскочил. Бумаги разлетелись по комнате. Кромм нагнулся, собрал их с пола и протянул было Иебедайе, но тот подошёл к Кайману и размашисто залепил ему пощёчину: опять? Ты снова за своё? Кайман не удержался на ногах и рухнул на колени, схватившись за голову. Мне начинает надоедать твоя самодеятельность, пыша яростью, крикнул Иебедайя. Вы приказали усилить охрану, великий кан, глядя в пол произнёс Кайман. Я просил тебя не унижать моих гостей, заорал Иебедайя.
Позвольте мне, мягко сказал Кромм, протягивая ему подобранные бумаги. Иебедайя вопросительно изогнул тонко выщипанную бровь. Мне кажется, имеет смысл послать в постоялый двор «Каменная жаба» вооружённых людей и подробно расспросить там о некоей Ариатне, вкрадчиво сказал Кромм. Без тебя уже послали, злобно сказал Кайман. И что? Её нашли? Ищем, ещё более ядовито произнёс Кайман.
Кромм повернулся к нему: это высокая, дородная брюнетка лет сорока, у неё приметный шрам над правой бровью, ещё один, грубовато заштопанный шрам справа под рёбрами. Иебедайя повернулся к слуге: ты слышал? Мои люди нашли тяжело раненного человека по имени Сас, на которого показала охрана детей, шмыгнув носом, ответил Кайман: его сейчас везут сюда, но это будет небыстро, потому что у него почти все рёбра сломаны и ноги. Очень хорошо, удовлетворённо кивнул Кромм: это Сас Длинноносый. Пульмон Денит показал, что он является подручным Когга Химерона. Но Ариатне тоже лучше найти, она много знает, мне кажется.
Ничего, мне и Саса хватит, поверь, я умею выбивать из людей информацию, ответил Кайман, доставая из кармана платок и промакивая разбитую бровь: и будь моя воля, ты бы об этом узнал. Твоей воли здесь не будет никогда, в гневе крикнул Иебедайя. Кромм устало вздохнул: простите, великий кан, но нам бы всё-таки вернуться к разговору об аэрокабе. Иебедайя усмехнулся и желчно сказал: у Каймана лучший аэрокаб в городе, он его вам с радостью отдаст. На нём вы долетите куда угодно гораздо быстрее, чем на той кастрюле, которую вы изъяли у работорговцев.
Челюсть Каймана слегка отвалилась, он попытался что-то произнести в ответ, но не смог, задохнувшись от ярости. Кромм поклонился Иебедайе, потом отвесил поклон и Кайману: прошу простить меня, я был вынужден вас атаковать, патрон Кайман. Это было недоразумение. Мы с вами служим одному делу и я обещаю вернуть вам ваш аэрокаб в целости и сохранности через три дня, если вы окажете мне услугу, дав его мне напрокат. Кайман приосанился и улыбнулся: эта услуга стоит денег. Кайман, замахнувшись, заорал Иебедайя, но Кромм жестом остановил его: прошу меня простить, я с радостью уплачу три серебряных марки, надеюсь этого хватит.
Он выудил из кармана три крупных серебряных монеты и протянул охраннику. Кайман брезгливо протянул ладонь и взял деньги. Спасибо, вежливо сказал Кромм, снова поклонился и вышел. Струйка живого песка преследовала его, мягко шурша по мраморному полу.
Кан Иебедайя не обманул, послушный аэрокаб Каймана действительно казался произведением искусства. Длинный, аж в девять метров, сигарообразный корпус серо-металлического цвета увенчивала спереди никелированная радиаторная решётка. Волнистые полосы стрингеров, тянущиеся по всей длине бортов, придавали ему изысканно-винтажный вид. В носу пряталась мощная силовая установка, внутри которой установили эфироновые накопители с дополнительной защитой. Из кормы выпирала охлаждающаяся часть двойного ртутного контура, спрятанная внутрь рамки безопасности. Широченные подкрылки выпирали из корпуса на чуть большую, чем обычно, длину, аж метра на три. Кабину этого нарядного монстра изнутри обшивал тёмно-бордовый бархат, кокпит из розового дерева местами укрывала полированная кожа, каждый датчик прятался за сияющей медной решёткой.
Когда Кромм залез в глубокую кабину, словно опустился в уютную тёплую перчатку, взялся за обшитый кожей штурвал и застонал от удовольствия: ох, как же я хочу такую красотку! Он запустил заворчавший ртутный контур, силовая установка гукнула и равномерно замычала, её глубокий звук распространился по всему корпусу, передавая лёгкую дрожь Кромму. Он потянул на себя штурвал и поднял аэрокаб вверх, чувствуя его массу и мощь. Вот на таком точно можно было бы облететь всю ойкумену максимум за пару недель.
Кромм вылетел на поиски машины снов сразу же, как только разобрался с управлением аэрокаба. Покидать Большую Сеэру ему было очень жаль, игрушечный городок пришёлся ему по душе, но его гнало вперёд радостное предчувствие добычи. Он вытер вспотевшие ладони о штаны, чувствуя дрожь во всём теле. Из-за опасения снова столкнуться с аэриниями Кромм вёл аппарат на самой малой высоте, почти касаясь верхушек деревьев полированным днищем корпуса. С каждой милей, оставленной за кормой, он чувствовал как неугомонное сердце бесится в груди, он пытался выровнять дыхание, но ничего не получалось, в висках бешено пульсировала кровь. Протей, скоро я разгадаю твою загадку, шептал он, несясь вперёд, к линии горизонта.
Весь световой день Кромм шёл на север, чувствуя, как холодеет воздух за стеклом фонаря, закрывавшего кабину. Он глянул на забортный термометр, столбик показывал всего сорок по Фаренгейту. Ближе к закату внизу всё чаще стали мелькать разлапистые облака сосновых крон, через полтора часа лёту лиственных деревьев за бортом не осталось совсем, их сменили величественные сосны и островерхие тёмные ели, почти чёрные.
Кромм понял, что за целый день полёта он ужасно проголодался и зад его совершенно одеревенел, несмотря на удобное кресло. В сумерках он аккуратно опустил аэрокаб на небольшую прогалину в чаще. Сначала он вообще не хотел приземляться и думал заночевать прямо в воздухе, но он совершенно не представлял, насколько мощные у машины нутониевые подъёмники и как сильно их разрядит долгая ночёвка в воздухе.
Кромм откинул фонарь и на него тут же навалились пропахшие хвоёй влажные сумерки, неожиданно холодные, будто бы он на секунду заглянул в покои Снежной Королевы. Он зябко передёрнул плечами, набросил тёплый плащ, включил бортовые огни и в их неярком свете быстро сложил костерок, благо валежника вокруг оказалось полным-полно. В небе лениво поднимался бледный полумесяц. Где-то далеко, ближе к линии гор, которых он хотел достичь на рассвете, завыл волк, потом ещё несколько. Кромм улыбнулся этому звуку, ему приятно было думать, что в этих краях живут нормальные земные животные, к которым он привык.
Он поджарил на огне несколько игриво шипевших копчёных колбасок, истекавших янтарным жирком, слегка подсушил хлеб и умял этот нехитрый ужин, заедая его кислыми вялеными ягодами, название которых он забыл. Потом он завёл часы на завтра, достал бутыль дурильни и щедро налил себе полный стакан. Рассмотрел жидкость на просвет, одобрительно хмыкнул, отсалютовал полумесяцу в небе, пролил глоток на землю и негромко сказал: живым и мёртвым. После чего выпил содержимое в один присест, затоптал костёр и в полудрёме поднялся в кабину аэрокаба, где и проспал до самого рассвета до тех пор, пока мелодичная трель часов не разбудила его в половине пятого утра.
Он кое-как умылся из фляги, наскоро почистил зубы и торопливо рванул дальше на север, идя к горам и глядя, как розовый свет красит серо-белые каменные громадины вдали. Он летел ещё часа полтора. Солнце окончательно проснулось и наполнило мир ярким белым светом, заставив заиндевевшие за ночь островерхие ёлки играть и переливаться под своими лучами словно бриллианты. Целью Кромма был огромный утёс, нависавший над заброшенным кладбищем и напоминавший голову собаки или волка. Примерно за десять миль до него, Кромм забрал направо и обошёл ориентир по длинной дуге, летя на минимально возможной скорости, практически прижавшись к каменной гряде, подойдя к Собачьей скале с противоположной стороны. Посадив аэрокаб на скалу, он по-пластунски он вполз на каменный нос утёса и с полчаса внимательно смотрел на кладбище и его окрестности через бинокль. Когда грудь и живот окончательно заломило от холода, пробравшегося сквозь подстеленное одеяло, Кромм залез в аэрокаб и вернулся тем же маршрутом к исходной точке, откуда направился уже напрямик к утёсу, вновь стараясь лететь как можно тише и ниже. Лавируя между деревьями, он добрался почти до границы кладбища и кстати обнаружил небольшой овражек, окружённый густым лапником и робко зазеленевшей осиной. Он вертикально опустил аэрокаб прямо в овражек, матерясь на излишне громкий шум тормозных струй, после чего плотно запер кабину и выполз наружу.
Оставив опушку, Кромм внимательно осмотрел проход в кустах, через который он покидал лес, чтобы как следует запомнить путь к отступлению. Безмолвный погост лежал перед ним, словно бы поглощая все звуки вокруг. Кромм подошёл к высокому охристому травняку, покачивавшему длинными жёлтыми кистями под слабым ветерком, опустился на четвереньки и тихо пополз вперёд. Струйка живого песка танцевала перед ним, словно указывая дорогу.
Через несколько метров Кромм услышал редкое тяжёлое дыхание и почуял кисловатый запах псевдоживого изделия. Интенсивный запах. Кромм ящерицей пополз на звук, пытаясь двигаться совершенно бесшумно. За высокими стеблями он разглядел стоящий на земле остован. Кромм похолодел. Аэринии? Не может быть. Как они догадались?
С остована сняли обшивку и его уродливый костяной корпус слегка вздымался в такт кислому дыханию, казавшемуся жалобным и печальным. Длинные крылья, забросанные срезанными стеблями, упруго покачивались. Без обшивки псевдоживая машина была почти такого же охряного оттенка, что и травняк вокруг. Умно, усмехнулся Кромм и вынул длинный нож. В кабине остована было пусто. Кромм сощурился и огляделся. Вокруг тоже было пусто. Если кто-то и спрятался неподалёку, то он явно умел маскироваться в этих зарослях как выпь.
Кромм заполз под остован, нащупал сочленение между его грудных щитков, до отвращения напоминавших лопатки человеческого скелета, с усилием перерезал два псевдосухожилия, приставил острие к образовавшейся щели и с силой ударил в торец рукояти, вгоняя лезвие на всю длину. Он запомнил, что именно сюда била Эумене во время ночной схватки с аэриниями. Память его не подвела. Остован жалобно вздохнул, парковочные ножки подломились и он рухнул на землю обесформленной массой костей. Кромм еле успел выкатиться из-под него. Он тихо выматерился, поскольку не успел достать из брюха остована длинный нож и теперь у него осталось только короткое лезвие. Длиной чуть более пяди.
Он вновь опустился на четвереньки и пополз. Казалось, толстым жёлтым стеблям не будет конца. Он полз и полз, периодически останавливаясь и прислушиваясь. Наконец, он выполз на кладбище и, пригибаясь к земле, побежал между позеленевших надгробных плит, слегка оскальзываясь на вездесущем мокром мху. Почти пулей он влетел в большой склеп, прижался спиной к стене и отдышался.
А если аэринии его найдут? Хотелось бы, чтобы они меня насмерть подстрелили, подумал Кромм. Живым я им не дамся точно. Перережу себе горло. Если успею. Они же молниеносны, они двигаются как взмах меча. Вжик и уже на другом месте. Спокойно, Кромм, спокойно. Сейчас их нет, сосредоточься.
При мысли о том, что он может встретиться с воздушными убийцами, Кромму делалось физически нехорошо, но как только он думал о том, чтобы малодушно свалить отсюда за подмогой, грудь начинало предательски саднить. Проклятый Протей, в сотый раз прошипел Кромм. Песок легко затанцевал в маленьком квадратном окошке, откуда внутрь склепа лился бледно-зелёный жидкий свет. Кромм в отчаянии выглянул наружу. Над тающим инеем поднимался лёгкий пар. Кладбище по-прежнему казалось совершенно безжизненным. Нет, я так совершенно с ума сойду, пробормотал под нос Кромм. Или я при помощи машины снов найду следы Протея, либо съеду с катушек. Я почти у цели. Мне осталось совсем чуть-чуть. Ну, же.
Он настолько разозлился на себя, что пошёл к нужной пещере совершенно не таясь, как турист, весело размахивающий руками в такт бодрой ходьбе. Пройдя несколько кварталов, он дошёл до тёмной скальной стены, покрытой совершенно прозрачной ледяной коркой в ладонь толщиной. Кромм поднял голову, пещера должна находиться по центральной оси каменной собачьей морды, нависшей сейчас над его головой. Кромм проследил направление и пошарил по стене рукой. В этом месте скальная плита слегка сдвинулась, разломившись, и за ней он нашёл скрытый вход в пещеру. Ловко, подумал он про себя, входя внутрь и светя себе зажигалкой.
Пройдя поворот, он понял, что вполне можно погасить пламя, света здесь хватало. Он лился сверху, разрезая тёмное пространство, словно кто-то подвесил здесь большие белые листы бумаги.
Машина снов стояла здесь, прямо посреди пещеры.
Величайшее чудо света стояло буднично, как обычный стул или стол. Кромм против воли рассмеялся. Он подошёл к деревянной кубической раме примерно три с половиной метра в высоту и погладил рейки, проклеенные бамбуковым волокном для упругости. По прямоугольному внутреннему периметру, внутри которого располагалось ложе, тёмной цепочкой бежали иероглифы. Вокруг изголовья тускло светились драгоценные камни. Кромм радостно хлопнул в ладоши, но тут же спохватился, воровато оглянушись по сторонам.
Он погладил ложе ладонью и уже собирался опуститься на него, как вдруг увидел нечто непривычное. Живой песок замер. Он совершенно перестал танцевать. Кромм провёл ладонью над ним, песок лишь пошёл слабой рябью. Только не это, сказал Кромм и почувствовал как его сердце обдаёт льдом. Подделка? Он подошёл к изголовью и внимательно осмотрел его. Ничего, похожего на амулет, монтирующийся в изголовье, или гнезда под него, он не обнаружил. Он несколько раз обошёл псевдо-машину, после чего начал выбираться из пещеры.
Сдаёшься, кольнул его внутренний голос: хотя бы попробуй. Давай, иначе ты потом будешь всю жизнь себя поедом изъедать, что у тебя был шанс, а ты им не воспользовался. Заткнись, сказал себе Кромм и вдруг услышал слабый шорох. Он быстро высунул голову из-за каменной складки. Спиной к нему на расстоянии вытянутой руки стояла аэриния. Кромм тут же спрятался обратно. Блин, до чего ж отличная у неё фигура, пронеслась в голове мысль. Кромм пошарил в кармане и натянул на голову кожаную маску Саса, размалёванную под человеческий череп и скрывавшую лицо. Он снял громоздкий кожух с большим биноклем, чтобы не мешал, убрал цепочку часов в кармашек, чтобы не дай бог, ни за что не зацепиться и выровнял дыхание.
Кромм подобрал небольшой камушек, вынул нож и снова высунулся наружу. Аэриния по-прежнему стояла к нему спиной. Кромм быстро метнул камушек в кусты и очевидно попал в какой-то из могильников. Звонкий стук прокатился над каменным безмолвием погоста и аэриния молниеносно выхватила игломёт, держа его вытянутыми руками и нашаривая цель в непролазных кустах перед собой. Зелёно-чёрные псевдоживые мышцы её экзокостюма нервно сокращались в такт участившемуся дыханию.
Кромм вышел из пещеры, неслышно сделал два шага и быстро ударил аэринию ножом слева чуть ниже подмышечной впадины, туда, где защита экзокостюма была слабее всего, вогнав лезвие прямо в сердце, точно между рёбер. Она мягко повалилась, не издав ни звука. Кромм подхватил её под мышки, взял на руки и, тихо шипя сквозь зубы от напряжения, поволок горячее тело в пещеру. Носки её ботинок, оснащённые двумя опасными кривыми шипами, покачивались в такт его шагам.
Уже внутри пещеры он вновь нацепил портупею с биноклем, чтобы не оставлять следов, и забросил неудобный кожух за спину. Быстро взрезал экзокостюм, словно свежуя оленью тушу, сбросил его на пол рядом с машиной снов и бережно уложил тело в облегающем тёплом белье на кожаное ложе. Ничего не произошло. Кромм аккуратно вдел руки и ноги аэринии в мягкие страховочные петли. Обошёл машину. Песок по-прежнему безмолвствовал. Зиз и Махемоф, Гифопот и Лебеофан, всесильные боги баланса, помогите мне, искренне взмолился Кромм и охватил высоко подбритый лоб аэринии узорчатой лентой, прихватывавшей голову гипнонавта к изголовью. Лицо аэринии, раскрашенное алым и чёрным, казалось безмятежным. Обычное лицо женщины лет тридцати. Вот только в глубокие глазницы, прямо поверх её бесцветных глаз, неизвестный живодел впаял голубоватые линзы в толстом медном ободке с рычажками, выпирающими по краю.
Как только Кромм затянул ленту, закрепив её в серебряном замке, механизм щёлкнул и ложе внезапно просело вниз на сантиметр. Кромм едва успел отпрыгнуть в сторону, как тело аэринии пронзили широкие тёмные лезвия, с треском пропоровшие обшивку ложа. Одновременно с этим с высоты потолка послышался звучный удар колокола. Кромм кувырком перекатился ближе к выходу, больно ударившись о тяжёлый кожух с биноклем, выхватил нож и выглянул наружу.
Внизу за кладбищем к скале бежали люди в масках работорговцев, прочерчивая в сплошном жёлтом поле травняка, волнующегося под ветром, чёрные полосы, тут же закрывавшиеся полыми лёгкими стволами с кисточкой на конце. Быстрее всех к нему неслась ещё одна аэриния, с силой бившая по траве игломётом, расчищая себе путь. Сбоку раздался свист. Сверху упали тонкие верёвки. Кромм метнулся в кусты, поднял голову и увидел как трое работорговцев длинными прыжками спускаются вниз с нависающей над пещерой скалы.
Кромм ринулся вдоль скалы изо всех сил, стараясь прикрываться кустарником. Отбежав на сотню метров, он быстро присел и огляделся. Между хаотично воткнутых в землю могильных плит он заметил путь, казавшийся относительно безопасным. Пригнувшись к земле, он добежал до границы травняка, обогнул большой склеп, украшенный побитыми временем ангелами со сколотыми лицами, и в упор встретился с крупным одышливым мужчиной в маске, державшимся за сердце. Сердце Кромма сжалось, но в следующую секунду он вспомнил, что его лицо закрыто точно такой же кожаной маской. Там, неопределённо махнул он рукой и работорговец побежал по направлению к пещере, размахивая тяжёлым топором.
Следующий работорговец выскочил на него прямо из травняка, наводя тяжёлый арбалет. Кромм в темп бега ушёл с линии атаки, слева засадил несчастному нож в горло, подхватил арбалет и, не разбирая дороги, ринулся в густой жёлтый травняк, пригнувшись так низко, как только мог.
Со стороны пещеры до него донёсся крик, то ли победный, то ли горестный, Кромм не разобрал. Он чувствовал на губах противный привкус крови, предательская колика пронзила печень, но спасительная кромка леса шумела буквально в нескольких метрах впереди. Наконец, он добежал до густого хвойного полога и, запыхавшись, обернулся. Люди в масках стояли, растерянно озираясь. Аэриния яростно выла, стоя у входа в пещеру, и веером палила иглами в светлое небо.
Кромма трясло от страха. Нападавших оказалось слишком много. Не помня себя от ужаса, он добежал до овражка, скатился вниз, поднимая тучу опавших листьев, ударился башкой о корпус аэрокаба. Ремень кожуха оборвался, бинокль полувыпал из него и блестел медной окантовкой на чёрной земле. Кромм быстро подхватил его, запихал на место, зажал ремень зубами и вскарабкался в аэрокаб, бросив ненужный арбалет.
Первым его порывом стало желание ударить по газам и лететь вперёд, не разбирая дороги. Потом он подумал, что хорошо бы развернуться и расстрелять по работорговцам весь боезапас пневмопушки. Но вместо этого он тяжело выдохнул, посчитал удары сердца и на самом малом ходу повёл аэрокаб между деревьями на юг, стараясь не удариться корпусом о ствол.
Кромм крался через лес до тех пор, пока адреналин не перестал плескаться в крови, печень не успокоилась и дыхание не пришло в норму. После чего развернул машину и слегка приподнялся над кронами. Глянул в бинокль. Крохотные как муравьи работорговцы стреляли из пневмопушек в лес, явно наугад. Кромм встряхнул головой и полетел обратно в Сеэру на самом полном ходу, стараясь не подниматься слишком высоко. Ещё через полчаса его накрыло, колени размякли и затряслись. Не останавливая аэрокаб, Кромм достал из бардачка бутылку и жадно сделал несколько обжигающих глотков. Дурильня теплом расплескалась в желудке и он почувствовал, как быстро пьянеет. К чёрту, сказал он: в небе препятствий нет. Он поднялся выше и полетел так быстро, как только позволял роскошный аэрокаб Каймана. Щепоть живого песка издевательски резвилась на кокпите, поднимаясь тонкими столбцами и вновь опускаясь вниз.
***
К одиннадцати часам вечера он уже был у ворот Большой Сеэры, почти разрядив тревожно покашливающие подъёмники. Уровень эфирона в системе упал почти до нуля и силовая установка раз в минуту подавала тревожный сигнал. Кромм кое-как довёл аэрокаб до дворца кана Иебедайи и аккуратно посадил его между фонтанов. Охрана изумлённо переглянулась и на всякий случай взяла секиры наизготовку.
То ли разбуженный воем перегруженных двигателей, то ли ещё неложившийся кан Иебедайя в толстом халате вышел на крыльцо с развесистым канделябром в руках, прикрывая ладонью самую большую из свечей. Между распахнувшихся пол халата выглядывала смешная кружевная ночнушка, спускавшяся на разношенные войлочные тапки. Что случилось, обеспокоенно спросил кан Иебедайя, глядя, как Кромм неловко вываливается из кабины, и сползает на мраморные плитки двора, скользя спиной по полированному корпусу аэрокаба.
Вы мне сейчас не поверите, великий кан, но я почти угодил в ловушку, прохрипел Кромм: и расставлена она была так грамотно, что мне остаётся только восхититься Коггом Химероном или кто там ещё всё это придумал. Он истерично хохотнул, колени подкосились, и Кромм упал на четвереньки, чувствуя, как всё тело сотрясается от крупной дрожи. Он попытался приподняться, но не сумел и просто сел по-турецки, чувствуя холод мраморных плиток под задницей. Мне срочно нужно выпить, сказал Кромм, потом заметил Каймана, маячившего за спиной Иебедайи с обеспокоенной рожей и добавил: заметьте, на вашем аэрокабе ни единой царапинки, патрон Кайман.
Он проснулся около полудня в своём гостиничном номере. В постели рядом валялись несколько бутылок сидра и ополовиненная бутыль крепкого самогона, однако похмелья Кромм не чувствовал. Все мысли покинули его и только ярость холодной голубой стрункой пульсировала внутри в такт щепотке живого песка, бесившегося рядом. Ох, спасибо тебе, великий буамакан, ты спас меня этим своим песком, прошептал Кромм, чувствуя сильное желание поцеловать танцующие песчинки.
Он тяжело выбрался из кровати, распинывая одеяло ногами, добрёл до ванной, пропустил непрогревшуюся воду, налил почти до краёв ванны исходящего паром кипятка, подождал, пока он слегка остынет, и медленно опустился в воду.
Идиот. Торопыга. Кто тебя гнал? Кромм нырнул, чувствуя, как обжигает лицо, вновь поднялся над поверхностью, отплёвываясь и отжимая бороду, и снова спросил, глядя на собственное раскрасневшееся отражение в зеркале: доволен, блядь? Тебе, бойцу деревенскому, живодел Деметрия понятным языком сказал: не спеши, людей насмешишь. Кромм вспомнил издевательское выражение лица Каймана, вместе с Иебедайей выслушавшего всю историю поездки к машине снов, и снова нырнул-вынырнул со словами: господи, стыдно-то как. Он растёр лицо, словно соскребая с кожи невыносимое ощущение стыда и вылез из воды, роняя крупные капли.
Ненавижу. Ненавижу себя, проскрежетал он, шлёпая ногами к полотенцу. Он кое-как почистил зубы, чувствуя на губах привкус перегара, наспех оделся и спустился в холл. Церемонный гостиничный служка посмотрел на него с гримасой преданности, но Кромму почудилось, что он тоже насмехается. Кромм скрипнул зубами, неразборчиво буркнул в ответ на предложение позавтракать, и вышел на шумную площадь, залитую пением и звуками льющейся отовсюду музыки.
Чарица шла, слегка пританцовывая на носках, легко кружилась и пела. Капюшон скрывал тяжёлую золотую корону на её кудрявой голове и прохожие не подозревали, что всесильная царица чафали запросто идёт по улице ледяного города вместе с тысячами трудяг, за гроши вкалывающих по десять часов в день. Тем не менее, от неё исходила внутренняя сила, которую они чувствовали, несмотря на тягостные раздумья о том, что сегодня добыть на ужин, как дотянуть до зарплаты и как не лишиться даже той беспросветной работы, что изнуряла их день за днём. Мужчины удивлённо и с некоторым возбуждением глядели ей вслед, любуясь лёгкостью её походки, тем, как она парила над неровными чёрными камнями мостовой. Женщины, наоборот, не скрывали своей зависти, делали брезгливые гримасы, шептали: дурочка сумасшедшая.
Она действительно улыбалась как сумасшедшая, чувствуя, как внутри неё разбухает неведомая ранее сила. Она никогда не была беременна, но сейчас чувствовала так, словно бы понесла от любимого мужчины. Это было совершенно новое для неё ощущение, ведь она никогда не любила по-настоящему, никогда не позволяла себе всецело рухнуть в манящие глубины страсти, всегда притормаживала на краю, всегда вела себя рассудочно и хищно. Но теперь ничего не могла с собой поделать, танец сам зарождался в её крутых бёдрах, будто бы она слышала заразительную игру праздничных барабанов.
Чарица владела этим миром, всем, без остатка. Она смотрела на жалких смертных, уныло проползающих мимо в своих истрёпанных сюртуках и многократно перелицованных платьях с пожухшими, ещё бабушкиными шёлковыми бантами, потерявшими цвет. Они никогда не поймут, никогда не поверят. Погрязшие в своём никчёмном рыбьем существовании, в тине повседневности, в бессмысленных заботах, в тупой борьбе за начисление дополнительных социальных баллов, чтобы получить право на рождение второго ребёнка и дополнительный паёк. Рождённые жрать и работать. Дураки. Чарица запрокинула голову и её смех колокольчиком прокатился по улице, пронзив медью тяжёлый грохот катящегося над прохожими монорельса, чугунно покачивающегося и капающего мазутом на ажурные опоры.
Прохожие испуганно отворачивали лица. Точно, сумасшедшая, шептали они, притягивая к себе детей. Чарица сняла ботинки и закружилась по холодным камням босиком, чувствуя, как шершавая мостовая приятно охлаждает раскалённые стопы. Она не замечала горькой вони, исходящей от небольшого стихийного рынка, где в раскалённом масле жарили мелкую рыбёшку и крыс, которых на бегу покупали работяги по дороге к климатической фабрике, или к ядерной энергостанции, или к швейным мастерским, или куда их там чёрт несёт, где они там гробят здоровье и получают такой землистый цвет лица.
Два призрака-иерпы из касты бойцов чафали неслышно следовали за ней вдоль стен, готовые с оружием напасть на каждого, кто попытается дотронуться до их повелительницы. Появление чафали в ледяном городе считалось чрезвычайным происшествием, здесь было очень опасно, городская милиция рыскала по улицам в поисках неблагонадёжных и обычно Чарица всегда соблюдала осторожность. Но сегодня её охватило чувство неслыханной свободы. Впервые она не прятала глаза на этих улицах, не теребила кинжал, спрятанный под плащом, не бросала косых взглядов на своих невидимых провожатых.
Встретив по пути наряд милиции, одетый в тяжёлые кожаные сюртуки с высоким воротом, она озорно подмигнула милиционерам и послала им воздушный поцелуй. Милиционер постарше сделал было шаг к ней, поднимая эфироновый разрядник, но так и остался стоять на месте с полуоткрытым ртом. Призраки-иерпы вжались в стены, но тут наряд погрузился в чёрно-жёлтый мобиль и, грохоча по неровным камням мостовой, покатился по своим делам. Слышно было лишь, как в открытой кабине трещит радиоприёмник.
Наконец, Чарица пришла к дворцу Херона. Мрачноватый серый замок со стрельчатыми башенками выглядел крепостью, готовой к осаде. Сопровождавшие царицу иерпы просочились за ограду и спрятались за квадратными колоннами. Высокий блондин в ливрее, склонил завитую и напомаженную голову перед гостьей и с показным достоинством произнёс: хозяина нет дома. Да ты ж мой сладкий, засмеялась Чарица, и игриво почесала юношу под подбородком: а если немножечко подумать? Чуть-чуть? Привратник побагровел, но Чарица продолжала лучисто улыбаться. Она знала, что через пару минут её волшебство подействует. Всегда действует. Даже на тех, кто предпочитает мужчин.
Наконец, юноша хрюкнул, заалел совсем уж детским румянцем и неуверенно открыл дверь: надеюсь, вы не будете приставать к нему с дурацкими просьбами поддержать благотворительный концерт или ещё что-нибудь. Чарица вновь солнечно рассмеялась: за кого ты меня принимаешь? Нет, мой сладкий, я не раздаю людям деньги, я их беру. Она игриво подмигнула и скрылась в темноте холла, легко поскакав вниз по широкой лестнице, стекавшей в подвальные помещения, где предпочитал проводить время Херон.
Привратник оставил попытки нагнать её и только крикнул в спину: вы знаете, куда идти? Не волнуйся, мальчик, раздался звонкий голос царицы чафали и она скрылась за легко скрипнувшими дверцами лифта.
Херон в одиночестве корпел над бумагами. Жёлтый блин света из-под низко висящей люстры освещал только небольшой участок монументального круглого стола, бликуя на огромной лысине Херона, которого за глаза прозывали Элефантом. Он любил темноту и все её оттенки. Многие считали самого Херона устрашающим порождением тьмы. Пятьсот фунтов плоти производили впечатление на каждого, кому доводилось встречаться с этим удивительным человеком. Пять семей управляли ледяным городом с момента его возникновения, но Херон умудрился собрать голоса парий, живущих в гетто, и впервые в истории города вполне законно войти шестым в состав совета.
Как только не изгалялись в остроумии служащие городских периохий, называя Херона узурпатором и бесполезным шестым пальцем. Чопорным аристократичным жителям Центральной и, особенно, Верхней периохии города Херон казался чумой, вирусом, вторгшимся в их организм, фурункулом, вспухшим на их розовых лицах. Но ему было плевать на их удушливый шёпот за его спиной.
По праздникам он объезжал закоулки, населённые отбросами, разбрасывая мелочь и сладости, дарил детишкам огромные кремовые торты, улыбался местным замарашкам, церемонно целуя их грязные руки с обломанными ногтями, отечески похлопывал по плечу полупьяных оборванцев и его любили. Любили совершенно искренне, как своего. В какой-то момент он стал идолом для жителей гниющих трущоб. Ничего, сынок, говорили своим сопливым чадам матери, избитые пьяными мужьями: ты вырастешь и станешь таким же великим, как Херон. Раз уж он пробился наверх, ты тоже сможешь.
Они не то, чтобы врали детям. Они врали себе. Огромный и высоченный Херон с лицом, сплошь состоявших из складочек и мешков, с его конической лысиной и крохотными горящими глазами выглядел так экзотично, что просто обязан был стать мифом. Своим внешним видом он скорее напоминал злого духа, нежели человека, поэтому на роль героя трущоб годился лучше всего.
Тем не менее, как бы бродяги не верили в своего самолепного божка, у них не было ни малейших шансов выбраться из тех вонючих дыр, что служили им пристанищем. Херону удалось пробиться наверх не только благодаря феноменальной жестокости, этого-то качества в любом гетто хватало в избытке. В отличие от сверстников, Херон с детства обладал живым умом. В редкие минуты откровенности он говорил: самое лучшее, что сделала для меня мать – научила читать в три года. Когда ему было пятнадцать, он запустил свою первую лотерею. Когда ему стукнуло двадцать, в его лотереи играли в большинстве городских трущоб. В двадцать пять он купил собственный дом. Совсем крохотный, но зато в самом сердце Центральной периохии города. В тот момент, когда он открывал ключом щелястую и ободранную дверь своего нового жилища, Херон обернулся в сторону родной слободки, лежавшей где-то внизу, в тумане, и злобно прошептал: я не вернусь. Я никогда не вернусь. В этой фразе звучало столько силы, что стоявших рядом обдало холодом.
К тридцати шести годам он исподволь подмял под себя охрану городской стены, предложил совету организовать её реформу и фактически пересоздал эту службу заново, значительно укрепив и, разумеется, влив туда целое состояние. С этого момента он стал респектабельным членом общества и оставался им последние двадцать лет. Лишь немногие знали о его подлинной, совсем не такой безупречной жизни.
Чарица подошла к краю массивного стола и с поклоном сказала: патрон Херон, разреши тебя немного отвлечь? Великан поднял на гостью маленькие светящиеся глаза, обрамлённые складчатыми мешками: чем обязан, царица? Женщина вздохнула, присела на краешек еле слышно скрипнувшего стола и ответила, понизив тон: я нашла Фахрута, патрон Херон. Того парня, что прочёл мистериум Шавалы о душеедах.
Херон медленно накрутил колпачок на перьевую ручку, так же неспешно опустил её в богато инкрустированный деревянный пенал и поощряюще спросил: и? Чарица грациозно перегнулась через стол так, чтобы свет падал прямо на её лицо: мои глаза, видишь? Сейчас это похоже на лёгкое покраснение, будто бы я не выспалась. Но примерно через три-четыре дня они станут похожими на поверхность полированной яшмы.
Херон окаменел. Темнота вокруг него сгустилась и превратилась в слизистый кисель, сковывающий движения. Он кое-как опустил руку и щёлкнул медным выключателем, под потолком вспыхнули десятки светильников, но воздух продолжал оставаться осклизлым и вязким. Он порывисто вдохнул, но лёгкие не послушались, сжавшись, словно моллюск, спрятавшийся в раковину рёбер. Яркие круги поплыли перед слезящимися глазами, превращаясь в длинные цветные щупальца, обжигающие, словно покрытые ядовитой плёнкой.
Херон вытер глаза ладонями, чувствуя, как его лицо схватилось, затвердело, огрубело и зацементировалось. Он попытался произнести несколько слов, но рот отказался разжиматься. Чарица стояла перед ним, улыбаясь и полыхая золотом и сталью, медь её волос отражала сияние тяжёлого венца. Веснушчатое лицо с озорной улыбкой светилось счастьем. Херон кхекнул, выдыхая из груди густую слизь, и, наконец, спросил: как ты сделала это?
Я не читала весь мистериум Шавалы, мне достались лишь редкие выдержки, но я запомнила их с отрочества, слегка мечтательно ответила она: я помню, что разбудить неразвившегося душееда можно только сильной эмоцией. Я растревожила его и вдохнула полной грудью. Знаешь, патрон, мистериум не обманул. Чувство душееда в тебе абсолютно невозможно спутать ни с чем иным. Я словно беременна.
Не упасть, только бы не упасть, подумал Херон, опираясь пухлой ладонью на раскиселившуюся столешницу и чувствуя, как пол под ногами становится жидким. Он беспомощно пошарил по нему стопами, не чувствуя твёрдой опоры, но всё-таки выпрямился и осторожной походкой слепого подошёл к буфету. Взял бутыль и стакан, но потом поднёс горлышко ко рту, вырвал зубами пробку и сделал несколько глотков прямо из бутылки, будто бы пил воду, не чувствуя ни крепости, ни вкуса.
Чарица положила руку ему на плечо и он вздрогнул, будто бы его прикусили челюсти крупного хищника. Херон хотел опуститься на пол, но тут алкоголь подействовал и паркет под ногами обрёл нужную твёрдость. Зачем, только и смог выдавить он: ведь это необратимо. Ты ведь понимаешь, что дороги назад нет и больше не будет? Нет никакого антидота, ни лекарства, ничего. Чарица беспечно засмеялась: разве ты не понял, что душеед и есть лекарство? Оставь эти бредни для рабов, душеед даёт тебе всё, что нужно. Силу, здоровье, власть, что тебе ещё надо?
Херон развернулся к ней, сжимая кулаки. Царица чафали стояла перед ним, блистая стальной чешуёй в безжалостном эфироновом свете. Она улыбнулась и ямочки на её веснушчатых щеках озарили лицо: неужели ты никогда не думал, патрон Херон, о том, что твой любовник будет молодым ещё довольно долго, а вот ты, напротив, проживаешь остаток жизни и будешь день ото дня всего лишь стареть и увядать? Ведь мы с тобой так похожи! И ты, и я хотим одного – вечно жить, вечно веселиться, вечно ощущать наши тела желанными, разве не так?
Херон помрачнел. Перед его внутренним взоров пронеслось точёное тело Стрёна, единственного человека, которого он так нелепо и обжигающе полюбил, перед которым впервые размяк. Его бледные соски казались Херону медалями, которые господь выдал Стрёну за совершенную красоту, его лодыжки и стопы своим совершенством напоминали статуи старого мира, а трогательные пушистые подмышки вызывали странные приступы нежности, которую Херон никогда ранее не смог бы заподозрить в себе. Стрён раскрыл его сердце, расковырял его своей повадкой, голосом, телом, всем своим существом. И сейчас это сердце задымилось под пронзительным взглядом Чарицы, запульсировало, заёрзало в груди, закровоточило. Херон опустил вниз слезящиеся глаза, не зная, что сказать в ответ.
Чарица погладила его по ходившей ходуном груди: видишь, великий Херон, всего минуту назад ты считал душеедов абсолютным злом, но стоило мне лишь намекнуть на их силу, ты уже колеблешься. Только подумай, что отныне ты навсегда сможешь остаться таким же, как сейчас. Не будет слабеть зрение. Мужская сила кратно возрастёт. Ты будешь удивлять своей крепостью любого, кто обнимет тебя. Неужели ради этого чуда ты не способен изменить свою точку зрения? Ну ладно, не точку зрения, тут я передавливаю, согласна. Но только задумайся об этом. Всего лишь поразмысли. Ну, же, патрон Херон.
Чего ты хочешь, угрюмо спросил Херон, чувствуя, как его огромная грудь колышется от колокольного звона, что по-прежнему издавало сердце. Сейчас? Ничего, ответила Чарица: сейчас я лишь хочу, чтобы ты подумал обо всём, что я сказала тебе. Сравни ту картину будущего, которое ты наверняка уже не раз рисовал себе, и ту, что предлагаю тебе я. Я признаюсь тебе, хоть это и не особенно лёгкое для меня признание. Я ведь очень привязана к тебе, патрон Херон. Ты смог принять меня такой, какой меня создали боги. Ты первый, кто не увидел во мне ни опасности, ни объекта вожделения. Для тебя я просто человек, и для меня это очень ценно. Теперь я прошу тебя принять меня заново, принять моё изменение.
Она вновь погладила его грудь и Херон с трудом прогнал морочащее чувство подчинённости, ощущая, как Чарица обволакивает его своей проклятой магией. Он вновь отхлебнул из бутылки и медленно сказал: тебе нужно покинуть город, иначе ты не сможешь пересечь пояс холода с тем, что зреет внутри тебя, ты помнишь об этом? Помню, ласково ответила Чарица: я хорошо подготовлена, я точно знаю, что будет происходить с моим телом в течение следующих нескольких дней. Сейчас я лишь гусеница, но через неделю я превращусь в прекрасную бабочку и приведу своих людей к абсолютной власти.
Мне нужно подумать, мрачно сказал Херон. Тебе нужно подумать, согласно кивнула Чарица: я побуду в городе ещё какое-то время и, уверена, что мы ещё свидимся. И ты объявишь мне о своём решении. Она грациозно повернулась, подобрала с пола плащ и набросила на плечи. Херон не заметил мелкого жеста, которым она коснулась столешницы, будто бы огладив её с нижней стороны. Мрак накрывал Херона, словно тень далёких гор накрывает равнину во время заката. Руки ослабели и безвольно повисли вдоль тела.
Пока, беспечно сказала Чарица и скрылась за дверями кабинета.
***
Херон расслабленно полулежал в кресле, как огромная медуза, с ненавистью глядя на почти опустевшую бутыль. Он пытался нашарить хотя бы одну дельную мысль, но все они неслись по кругу: Стрён, мой милый мальчик, мой Стрён, мой, только мой. Вдруг его обожгло: а что если Чарица заразит его, чтобы завладеть им, Хероном? Он молниеносно хлопнул ладонью по большой кнопке звонка и бросил неслышно вошедшему слуге: отыщи мне Стрёна, быстро. Это важно. Будешь мешкать, сломаю тебе руку.
Слуга поклонился и исчез. Стрён появился буквально через минуту. Его капризное красногубое лицо выражало обеспокоенность. Он остановился на пороге, пытаясь угадать настроение мужа и осторожно спросил: что-то случилось? Угу, буркнул Херон, не отводя ненавидящего взгляда от бутылки: я даже не могу с мыслями собраться, чтобы тебе объяснить. Ты помнишь царицу чафали? Стрён скривился: эту рыжую? Продажная сучка. Никогда не понимал, зачем ты с ней якшаешься. На ней же клейма ставить негде, такую шалаву ещё поискать.
Херон тяжело вздохнул: она не просто так избрана царицей. Ты вообще мало знаешь о мире чафали. Она очень помогает мне строить бизнес за стеной. Стрён скривился ещё сильнее: ты же знаешь, мне не очень нравится твоя мечта покинуть город и стать императором там, за стеной. Мне вполне уютно здесь, совершенно не разделяю твоей любви к этим садам терминатора, где нет ни нормальной канализации, ни тёплого сортира, чтобы посрать нормально, ни человеческих условий. В конце концов, там же до одури скучно, Херон!
Херон потянулся к бутылке, погладил толстыми пальцами тёмное стекло, сделал новый глоток, почмокал губами, разгоняя аромат во рту и мечтательно произнёс: а ты когда-нибудь видел дождь, Стрён? Ты когда-нибудь видел тёплый летний дождь? Прятался ли ты под скалой от молний, сверкающими хлыстами вспарывающими почерневшее небо? Видел ли ты эту силу? О, эти нежные капли, стекающие по коже. А рассвет? Стрён, рассвет над морем, над горами, над лесом, над чем угодно. Он никогда не бывает одинаковым, не то, что серая хмарь в этом скотском городе, где зимой и летом царит один и тот же серый свет, где из-за термального купола никогда не видно солнца, а вместо нормального синего неба над головой всегда клубится туман.
Здесь же всегда всё одинаково, любовь моя, как тут вообще можно жить? В этом каменном муравейнике живут почти двадцать миллионов человек, которыми управляют всего шестеро счастливчиков, считая меня. Когда я смотрю вниз, с террасы Верхней периохии вниз, я вижу большой помойное ведро. Да, мы с детства рассказываем этим олухам сказки об опасностях жизни за стеной, но ты-то! Ты же умнее их всех! Ледяной город давным-давно превратился в тюрьму для миллионов рабов, дрожащих от ужаса при мысли о будущем. А я хочу, чтобы у нас с тобой было будущее. Я хочу трахаться под дождём, хочу, чтобы ты ласкал меня в приливной волне, под лучами настоящего солнца. Я предостаточно нажился среди этого замшелого серого камня.
Тщ-щ-щ, ласково произнёс Стрён, присаживаясь на колени мужа. Он погладил Херона по огромной голове и ласково поцеловал его сжатые губы. Херон не ответил на поцелуй, лишь сердито мотнул башкой и сжал своей лапищей худые, но широкие плечи юноши. Я редко вижу тебя таким, шепнул Стрён. Он забрал из руки Херона бутыль и тоже глотнул, сморщившись от крепости напитка. Я люблю тебя, сказал Херон, вытирая с его лица слёзы. Я знаю, ответил Стрён: но всё-таки не понимаю, что произошло.
Лет десять назад, задолго до нашей с тобой встречи, я нанял царицу чафали для одного деликатного поручения, ответил Херон. Это случилось весной. Мне всегда было тесно с Суодахом в одном городе, а тут между нами разразилась очередная война. Я избавлю тебя от скучных подробностей, ты прекрасно знаешь о наших отношениях с этим старым ублюдком, который считает себя тут царём. В общем, в то утро я понял, что меня достали эти стены, этот купол, этот вечный туман, это ханжеское единобожие, которое сидит у меня в печёнках. Чафали выполнили поручение и я начал искать союзника за стеной, чтобы понемногу выстроить там собственную систему, подготовить почву для переселения.
Ты себе не можешь даже представить, какой властью на самом деле обладают чафали. Представь, десятки тысяч чафали по всей ойкумене в своих постелях выслушивают пьяные признания мужчин, сдуру поверяющих им свои секреты. Они знают всё. Самую точную информацию обо всём, что происходит в каждом уголке ойкумены. Настоящие причины любых конфликтов. Любых браков. Любых выборов. Любых сделок. Всё обо всём, что творится там, за стеной. Через Чарицу я приобрёл себе скромный домик в миленьком селении под названием Большая Сеэра, где живут и учатся лучшие музыканты и художники ойкумены. Городишко тысяч на пятнадцать населения, но ладненький, как игрушечка.
Я понемногу начал прикармливать чафали, выкупать у городской бедноты красивых девочек и переправлять в их шатры, делать небольшие подарки, помогать в скользких делах. Чафали за копейки продавали мне запрещённые здесь, в ледяном городе, ноты, мистериумы, редкие книги на мёртвых языках, порнографические картинки, алкоголь. Я сбывал контрабанду и годами подкладывал чафали обоих полов под нужных людей, сближаясь с ними. Я очень хорошо заработал на этих отношениях и продолжаю зарабатывать. Потом я узнал, кто такие иерпы. Ты когда-нибудь слышал слово иерпа? Стрён расслабленно мотнул головой и Херон продолжил.
Это каста бойцов, которая оберегает чафали. Там есть ещё и пастухи, те, кто обычно прислуживает женщинам, но иерпы практически невидимы. За стеной даже есть поговорка: если ты увидел иерпу, то увидел свою смерть. Если какой-то богатый кан, одуревший от собственного величия, забил чафали во время постельных игрищ, или пытал чафали против её воли, или просто не заплатил оговоренных денег за утехи, за ним приходят иерпы и он исчезает. Иногда вместе со своей семьёй. Очень эффективная система. Я пару раз видел, как она работает здесь, в ледяном городе. Несколько очень известных людей исчезли, словно их и не было. Например, Сантан Селёдка, контролировавший рынок возле Убойки, помнишь его? Кимер Грошик, который попытался отжать у меня лотерею в Мясоедине. Много их было, кто считал себя великими бандитами, а потом просто пропал. У Кимера была своя фаланга из шестидесяти бойцов, все с опытом, мощная организация была. И что? Никто его не спас, иерпы унесли его за стену, где он и сгинул.
И я тогда подумал, что вполне мог бы, со своими ресурсами, опереться на чафали, чтобы выстроить под себя небольшой уголок ойкумены. Объединить под своей властью несколько разрозненных племён или как там они называются. В общем, чего греха таить, я захотел стать монархом. Почему бы нет? Там есть места с хорошим климатом, населённые придурковатыми дикарями-многобожниками.
Мне удавалось держать чафали на крючке, потому что Чарица больше всего на свете хочет стать матриархом и забрать под себя… Нет, не так. Чафали обладают властью, но это власть тайная, они по-прежнему считаются отверженными. А Чарица хотела возвыситься. Ей многое удалось, кстати. Она официально представляет уну чафали на всяких сборищах, её принимают каны больших селений. Это большой шаг. Но в этом ей помог я.
Я подогрел в ней эту идею с матриархатом, постоянно разжигал в ней тщеславие. К сожалению, очень ошибся. Оказалось, что вся эта ересь с душеедами, которую я с самой юности считал собачьим бредом, на самом деле правда.
Слушай, я слышал про всю эту идею с матриархатом, капризно перебил любовника Стрён: но ты же понимаешь, что Чарице, этой двуличной двужопой сучке, никакой матриархат на хер не нужен, ей нужна единоличная власть. Это она просто своим дурам втирает про матриархат, чтобы укрепить свои позиции, ведь так? Херон грустно кивнул: так-то оно так, эта идея позволяет ей держать свою ораву в узде. Но в какой-то момент я упустил вожжи и Чарицу понесло. Чего греха таить, я встретил тебя, Стрён и у меня совершенно рухнула крыша, я запустил дела.
Стрён вскинулся: так, значит, я ещё и виноват? Херон вновь помотал головой и сокрушённо ответил: я сам виноват во всём. Просто у нас с тобой всё так закрутилось, что я совершенно голову потерял. Ты вспомни, мы несколько месяцев не вылезали из постели. В общем, чафали нашли лазейку в городской апофикефсис. Я снова углубляюсь в детали, а не надо бы. Если коротко, Чарице удалось найти душееда и инфицироваться.
Стрён вскочил на ноги, сдвинув бедром стол и страшно округлив глаза, вскрикнул: что? Что ты сказал?!
Блядь, всё шло так хорошо, просто как по маслу шло, угрюмо ответил Херон: кто же знал, что она окажется такой ушлой? Первая же мысль, которая пришла мне в голову, позвонить Фелису и натравить на эту сучку мантисов, пока душеед в ней ещё не созрел. Либо как-то оставить её в городской черте, а самому схватить тебя в охапку и сбежать за стену, потому что душееду не пересечь пояс холода. Но за стеной ещё ничего не готово, я не готов предложить тебе тот образ жизни, который есть у нас здесь. С другой стороны, если душеед созреет… Чарица алчная, она не будет делиться им с другими, она захочет всё подмять под себя. Поэтому её можно использовать ещё какое-то время, пока она не станет слишком сильной.
А запасной вариант у тебя есть, спросил Стрён и допил из бутылки остатки, пытаясь унять колотившую его дрожь. Херон поднялся с кресла, обнял его и прошептал: к счастью, есть. Точнее, появился с год назад. Перед нашей встречей с тобой. Это паракан Мегон. У него есть ещё и сестра, страшная, как дьявол. Эту Мегоне я не люблю, а вот сам Мегон очень интересный тип. Я его долго проверял и, надо сказать, он просто подарок для нас.
Почему, заинтересовался Стрён. Херон сначала улыбнулся своим мыслям, обдумывая ответ, потом рассмеялся: представляешь, он тоже хочет стать монархом и у этого придурка даже план есть, как это сделать. И на мои деньги он уже собирает свою маленькую армию. Почему ты смеёшься, настороженно спросил Стрён. Херон стукнул его кулаком в плечо и, по-прежнему улыбаясь, ответил: потому что его руками я сделаю всё, что нужно. Он сам расчистит нам с тобой дорогу. Он же помешанный! К тому же, он ещё женоненавистник, каких поискать. Удобный идиот, который сделает всё, что хочешь, если ты ему немножко подпоёшь, это же подарок судьбы.
А ты можешь его на чафали натравить, спросил Стрён. Херон вновь опустился в кресло и побарабанил по столу пальцами: я не планировал сделать это так быстро, но теперь, видимо, придётся слегка ускорить процесс.
В этот момент в дверь постучали. Что там, звонко спросил Стрён. В проёме показался белокурый дворецкий в сопровождении хмурого мужчины, напоминавшего своей неимоверной худобой насекомого, и униженно кланяясь, сказал: простите патрон Херон, это слуга вашей гостьи, она у вас брошь обронила. Херон быстро вскочил, метая молнии, но худой мужчина опустился на колени и, коснувшись лбом пола, смиренно сказал: патрон Херон, простите меня, пожалуйста, но хозяйка себя не очень хорошо чувствует, попросила дозволения брошь забрать.
Херон некоторое время стоял, пылая ненавистью, но потом смягчился и сказал: только быстро. И чтобы я тебя больше никогда не видел. Человек встал, сделал несколько шагов и Стрён с ужасом увидел, что вместо правого глаза и носа у него сплошной розовый шрам. Простите, шепнул человек, опустив лицо в поклоне. Он быстро подполз к столу на карачках, подобрал с пола крупную брошь, демонстративно показал её в поднятой руке и, беспрестанно кланяясь, отступил задом к двери. С хозяйкой что-то действительно не то, пояснил он: иначе я бы никогда не посмел, патрон Херон.
Великан по-прежнему часто дышал, съедаемый гневом. Что с ней не так, спросил он. Я не знаю, пожал плечами худой мужчина: похоже на падучую, раньше такого не было. Я побегу, простите, патрон. С этими словами он вышел в дверь, подталкиваемый дворецким.
Ни Херон, ни Стрён даже не заметили, что подбирая якобы упавшую брошь, мужчина с изуродованным лицом что-то забрал из-под столешницы.
Херон плюхнулся в кресло, жалобно застонавшее под его массой, и угрюмо сказал: а вот и иерпа. Надо этому придурку, что стоит на дверях, колени переломать за то, что впустил иерпу в дом. Идиот. Стрён, позови-ка его сюда. У меня аж сердце колотнуло. Только иерпы мне в доме не хватало. Ебанутый день, ебанутые слуги, ебанутое всё!
Стрён молча вышел. Херон повошкался в кресле, с раздражением отмечая, как любимое сиденье вдруг стало неуютным и бугристым. Тяжёлое дыхание с клокотанием вырывалось из его огромной груди, будто бы там кипел огромный котёл. Он помял мышцы толстопалой рукой, пытаясь нашарить в теле нечто чужеродное, выматерился и пошёл за следующей бутылью.
Дверь открылась и голос Стрёна сказал: вот этот придурок. Херон быстро развернулся и в два прыжка подскочил к кудрявому слуге, съёжившемуся от ужаса. Ты знаешь, кого ты пустил в мой дом, пидор, заорал он: ты хотя бы отдалённо представляешь, кто это был, ёбаный ты говноед? Это слуга той женщины, которая к вам иногда приходит, прошептал вконец одуревший от страха привратник. Херон в ярости схватил красавчика за горло и поднял в воздух. Ноги слуги беспомощно заколотили в дверь. Ты видел иерпу, значит, видел свою смерть, прошипел Херон и раздавил несчастному трахею. Он сжимал и сжимал горло слуги, пока тот не прекратил дёргаться, после чего, перевернул его и начал всаживать головой в паркет до тех пор, пока кудрявая голова покойника не превратилась в кровавое месиво. Наконец, Херон успокоился, выдохнул и с яростью отшвырнул тело метра на три, брезгливо вытирая руки о халат. Убери это говно, Стрён, сказал он, тяжело отдуваясь и чувствуя, как гнев покидает его.
Ноздри Стрёна раздувались, лицо окрасилось румянцем. Он отбросил со лба налипшую волнистую прядь и сказал: мой Херон. Мой монарх. Мой повелитель. Я так люблю тебя таким. Он подошёл к мужу и прижался к нему всем телом, чувствуя, как пятьсот фунтов плоти дрожат в его объятиях. Ты ведь никогда не бросишь меня, правда, спросил он, снизу вверх глядя в маленькие светящиеся глаза Херона. Клянусь тебе, любовь моя, ответил Херон, целуя его в макушку. А теперь, пожалуйста, убери этого дохлого еблана, пока он не начал вонять.
***
Чарица с наслаждением сбросила с себя броню и защитную сеть и, оставшись обнажённой, рухнула на пышно взбитую постель, подложив под голову несколько подушек. В дверь, склонившись, вошёл иерпа с изуродованным лицом. Иерпа Есон, здесь действительно безопасно, лениво спросила Чарица, с сомнением глядя в растрескавшийся потолок, с которого свисали чешуйки отслоившейся побелки. Есон склонился ещё глубже и тихо ответил: да, василисса, мы проверили. Власти зачищали Нахальную слободку не так давно, сейчас сюда не сунется никто лишний. Всё спокойно. Затопить для вас камин?
Чарица с хрустом потянулась и томно ответила: да, давай, конечно. Хочется настоящей жары. Иерпа подошёл к камину, немного повозился с кресалом и разжёг огонь. Да, так хорошо, сказала Чарица, перевернулась на живот и добавила: ты принёс? Да, ответил иерпа, вынимая из-за пазухи плотно закрытую раковину размером в половину ладони. Ты не трогал слизня руками, подозрительно спросила чарица чафали. Иерпа замотал головой: нет, что вы! Мне только контакта этой дряни с кожей не хватало. Умница, улыбнулась Чарица, вскочила с кровати и достала из-под неё небольшой, растрескавшийся от времени кожаный саквояж: Есон, подай мне кипятка и принеси соли или уксуса.
Она вынула из саквояжа тяжёлый стеклянный шприц в медной оправе, металлическую кювету и развернула пенал с набором игл. Она осмотрела шприц на просвет, убедившись в том, что он достаточно чист. Ей показалось, что на медных ушках шприца, сделанных для удобства под пальцы, появилось небольшое зелёное пятнышко. Она потёрла его ногтем. Вернулся иерпа Есон с дымяшимся чайником и мутной бутылочкой уксуса. Чарица налила кипяток в кювету, булькнула туда шприц и иглу, потом достала из груды одежды, брошенной тут же, на полу, изогнутый кинжал и аккуратно вскрыла раковину. Между перламутровых створок свернулся полупрозрачный слизень-анихнефтис.
Сейчас-сейчас, прошептала Чарица, выливая слизня в чистую чашку: Есон, тебе лучше не смотреть на это. Иерпа сморщился от брезгливости, но подчёркнуто вежливо сказал: василисса, я говорил вам, что это очень опасно. Ну, прости, я не знаю иного способа узнать, о чём говорили эти двое наедине, нахмурилась она и, набрав немного уксуса в пипетку, слегка капнула на полупрозрачное тело слизня. Моллюск слабо пискнул и выпустил длинную синюю струйку, уменьшившись в размерах. Сейчас-сейчас, нетерпеливо повторила Чарица, и осторожно забрала синий секрет в шприц.
Неся его слегка на отлёте, она вернулась в постель, устроилась поудобнее и протянула руку иерпе. Тот пошлёпал женщину по сгибу локтя и затянул жгут, глядя, как надувается тёмная вена. Потом Есон взял у своей повелительницы шприц и поднёс его к веснушчатой коже женщины, но остановился и с сомнением заглянул Чарице в глаза. Давай быстрее, поторопила она слугу. Иерпа недовольно тряхнул головой, тяжёлые кольца в его крохотных чёрных сосках звякнули. Он медленно ввёл содержимое шприца в вену и поспешно отскочил. Чарица скривилась от обжигающей боли и откинулась на подушки. Из прокола выползла тонкая капелька крови и Есон поспешно подобрал её тряпицей.
Чарица лежала, чувствуя, как слёзы сползают по её веснушчатым щекам. Наконец, боль отпустила и на её разум обрушилась волна чужих чувств, голосов, шумов. Она слышала скрип дверей, раздражающее ёрзанье деревянных ножек кресла по полу, свой голос, говорящий Херону: я побуду в городе ещё какое-то время и, уверена, что мы ещё свидимся. Чарица помнила, что именно в этот момент она раскрыла створки раковины и подклеила слизня к столешнице. Какое-то время ничего не происходило, потом её вдруг обдало теплотой и возбуждением, она услышала, как Херон здоровается с любовником. Голоса звучали глухо, их чистоту заслоняли быстро меняющиеся эмоции обоих говоривших, звонкий стук бутылочного донца о столешницу, горловое глыканье, с которым Херон поглощал спиртное.
Наконец, Чарица приноровилась к этой какофонии и смогла выудить то, что жаждала услышать больше всего в этот момент. Иерпа Есон сидел рядом, чутко следя за выражением её лица. Чарица казалась спящей, но вдруг её лицо исказил гнев и она чётко произнесла: я тебе покажу, какая я продажная двужопая сучка, педрила. Иерпа улыбнулся и вытер пот с лица своей госпожи. Она открыла зелёные глаза и медленно сказала, глядя в потолок: что ж, Есон, оно того стоило. Меня тошнит, как в аду, но оно того стоило. Мой старый друг Херон пытается предать нас, иерпа.
Есон встал и хрустнул пальцами, отчего красивое лицо Чарицы слегка скривилось. Прикажете его устранить, василисса, спросил иерпа с низким поклоном. Царица чафали медленно села в постели, обдумывая решение, после чего мотнула головой: нет, нам нужны его деньги и его поддержка. Мы постараемся потянуть эту историю как можно дольше. Но… Иерпа Есон, ты когда-нибудь слышал имя Мегона или его сестры?
Пф, фыркнул иерпа: конечно, мне известно имя Мегоне, василисса. Десять лет назад о ней никто ничего не слышал, но потом она стала набирать известность. Я бы даже сказал, дурную славу. Будучи иерпой, я, конечно, не очень хороший человек, но Мегоне считается действительным исчадием ада даже по сравнению со мной. Она довольно красива, ей лет тридцать пять, высокая, худая, я видел её на одном большом торге с год назад. Мне показалось, она слегка безумна, у неё странное выражение глаз. Тогда мне сказали, что она служит повелителю ада Ену, но потом я уточнил. Она умеет говорить с мёртвыми, может оживить труп и заставить его служить себе, как куклу, многое может, но, по слухам, в этом ей помогает какой-то её собственный бог.
Как думаешь, иерпа, мы можем с ней познакомиться, задумчиво спросила Чарица. Есон положил руку на её обнажённое плечо: я бы не советовал этого, василисса. Если, конечно, вам не нужны говорящие трупы или что-нибудь подобное. А что её брат, спросила Чарица, рассеянно пожёвывая прядь рыжих волос: что он из себя представляет? Иерпа улыбнулся, обнажив неровные обломанные зубы, его единственный глаз, чуть тронутый бельмом, игриво блеснул: василисса, он действительно безумен. Его называют параканом, потому что он на полном серьёзе считает себя монархом всех человеческих земель. Но его не особенно слушают, он просто придаток к своей сестре. А вот она стала настолько могущественной, что многие кори поклоняются ей на полном серьёзе.
Чарица подошла к окну, распахнула его, оперлась на подоконник и выглянула наружу, нимало не смущаясь своей наготы. Она смотрела на простирающуюся за окном Нахальную слободку, на галдящих зазывал у входа в публичный дом, на ораву полупьяных мужчин и женщин, шатающуюся по площади, перевела взгляд вверх и некоторое время разглядывала кудрявые завитки тумана высоко в небе, загораживающие термальный купол. Херон прав, неба здесь никогда не видно, прошептала она. Никогда не думала об этом, но теперь поняла, почему мне так неуютно в ледяном городе. Нам нужно наружу, иерпа Есон. У нас с тобой очень много дел. Нужно собрать всех: пастухов, призраков-иерпа и чафаликори. И кане всех семей чафали от запада до востока. Мы начнём войну и победим. Сначала мы поддержим Мегона, усилимся его армией, а потом стравим всех со всеми и станем той собакой, которая забирает кость, пока её более крупные собратья дерутся между собой. Херон умоется своей же кровью, издыхая, он будет смотреть, как его дрессированный пидор умирает на его глазах. А мы воцаримся за стеной, Есон.
Такой разговор мне нравится, василисса, улыбнулся иерпа: отдашь мне этих двоих немножко поиграть? С удовольствием, только чуть позже, кивнула Чарица и закрыла окно.
Шершавый тёмно-серый бок морской коровы напоминал старый, растрескавшийся асфальт. Местами его прорезали длинные и глубокие, в два-три пальца, царапины – следы атак косатки, акулы и других хищников. Немолодая самка, тихо кряхтя, подняла щетинистую морду, подставляя её под руку Ине – наследной кане семьи водолазов и самой красивой вдовы Привратника, прозванной людьми Благочествой. Ине улыбнулась, взяла с полки деревянный скребок с длинными зубьями и, нажимая на него изо всех сил, потёрла грубый лоб моркоровы. Та захрюкала, забила ластами и неуклюже повернулась, подставляя под ласку более нежный живот. Ай же ты моя хорошая, засмеялась Ине и повернулась к сутулому пожившему мужичку с клешнятыми руками: Ленос, рассказывай, что я должна сделать дальше? Командующий эллингами для подводных камор Ленос, прозванный людьми Крабом, смущённо улыбнулся: да я и сам их доить не мастер, кане Ине. Сейчас женщины придут с завтрака, покажут, как нужно. По-моему, вот это молокоотсос, его надо вот так на сиську ей навертеть, ой простите.
Он испуганно закрыл рот рукой и покраснел. Ине похлопала его по плечу и рассмеялась: Ленос, ты же не думаешь, что слово сиська заставит меня смутиться? Моркорова снова захлопала ластами, разнося по всему стойлищу веер солёных брызг. Ине прикрылась рукавом ныряльного костюма от тяжёлых, словно пули, капель воды и сказала: хорошо, что ты заставил меня переодеться, Ленос. Да, кане, согласился Ленос: тут всё-таки прохладно, вымокнете в два счёта, простынете потом. Он украдкой посматривал на стройную фигуру Ине, затянутую в ныряльный костюм, как в перчатку, и с трудом удерживал желание прицокнуть языком.
Кане совершенно не замечала его взглядов, она сосредоточенно навернула молокоотсос на обе небольшие дойки моркоровы, снова шоркнула её скребком и кивнула: Ленос, качай. Старый моряк налёг на помпу и большая цилиндрическая ёмкость из толстого стекла начала наполняться жирным молоком. Держите, кане Ине, держите трубку, чтобы не слетела, а я уж помогу, крикнул он, слегка краснея с натуги. Ине кивнула и прижала молокоотсос сильнее.
Наконец, дойка закончилась, Ленос наклонил тяжёлую ёмкость и плеснул Ине тёмно-жёлтого молока, слегка попахивающего специфическим привкусом моркоровы. Ине благодарно улыбнулась, взъерошила короткий ёжик совершенно белых волос, так контрастировавших с её тёмными глазами, сделала большой глоток, слизнула с губ жирную сладковатую плёнку. Зачем это вам, кане Ине, спросил Ленос Краб, принимая из её рук опустевшую чашку. Как кане водолазов, я хочу в точности знать все работы, которыми заняты мои люди, ответила Ине: покойный муж всё время заставлял меня сидеть с дочерьми, а домохозяйка не может достойно управлять могучей семьёй водолазов.
Она не могла ответить Леносу правду, более того, она вряд ли позволила бы произнести её вслух даже самой себе. Ине до сих пор не оправилась от всех потрясений, которые сопутствовали гибели её мужа, поэтому она пыталась утопить пугающие мысли в любой активности: знакомилась с прополкой водорослевых полей, выращиванием и лечением креветок, донной разведкой, рыболовством, в общем, всем тем, чем уже два столетия занимались водолазы.
Ленос степенно кивнул в ответ на слова Ине. Он уважал свою кане и гордился тем, что после смерти своего мужа Зехарии Бешеного именно она взяла на себя бразды управления уной водолазов. Краб даже иногда думал, что слегка влюблён в Ине, но тут же гнал эту крамольную мысль от себя. Все любят нашу Благочестивую Ине, думал он, любуясь длинной шеей кане. Конечно, жаль, что из-за траура она обрила голову и сейчас выглядит похожей на мальчишку, но, хвала Лебеофану, она, по-крайней мере, не покончила с собой. Хотя и собиралась последовать за мужем. Великая женщина.
Ленос, а щенкам хватит молока, может, я слишком много выдоила, послышался обеспокоенный голос Ине, вернувший Краба с небес на землю. Он потёр нос клешневатой рукой и качнул головой: нет, кане Ине, щенки ещё маленькие, им сейчас молока хватит, до середины лета можно доить спокойно. Это потом они уже разожрутся, но там их уже женщины начнут водорослями прикармливать. В общей сложности, перебои с молоком у нас будут дней с десять, наверное. А пойдёте щеняток смотреть? Все женщины это любят.
Он приглашающе махнул рукой, не дожидаясь ответа и пошёл вдоль цепочки слабых эфироновых светильников, желтеющей вдоль длинного каменного свода катакомб. Благочестивая Ине шла за командующим эллингами с любопытством озираясь по сторонам. Она не так часто здесь бывала и у неё, как правило, не было времени на то, чтобы подробнее ознакомиться с этой частью катакомб. Стойлища для дойки моркоров – большие деревянные загоны десять на три метра – тянулись бесконечными ячейками, разбивая на прямоугольники чёрную воду канала. Сюда они заплывали из семейного канала, где нагуливали жир вместе со своими щенками, которых на короткий период дойки переводили в щенячий загон. Взрослые самцы паслись отдельно, ближе к выходу в залив, их к семьям не допускали. Они были больше и тяжелее самок, почти двенадцать метров в длину и больше двух тонн весом. Иногда, когда между ними вспыхивали драки, их приходилось разгонять эфироновыми разрядниками, чтобы эти увальни не нанесли друг другу травм и не порушили постройки. В хорошие годы они плавали на вольном выпасе по дну залива, лишь в штормовые или слишком жаркие дни заходя в катакомбы.
Наконец, завернув за округлый угол коридора, Ине увидела большой округлый бассейн, чья дальняя оконечность терялась в полумраке. Ленос пригласил её спуститься по лестнице к зеленоватому смотровому окну и прибавил свет реостатом. Тут же усатая глазастая морда щенка уткнулась носом в стекло, вызвав у Леноса умильную улыбку: посмотрите, кане Ине, какие они хорошенькие! Сейчас они мохнатые, зелёные и полосатые, чтобы быть понезаметнее, но буквально через пару месяцев шерсть слезет и они посереют, как и их родители. Хороший щенок прибавляет по восемь-десять фунтов весу в день. Когда во время осеннего развода мы будем выгонять их в море, они будут уже почти тонну весить.
Всласть натетешкавшись с шелковистыми щенками моркоровы, Ине поднялась из катакомб на поверхность, чувствуя себя расслабленной и отдохнувшей, будто бы смешные полосатые зверушки забрали у неё часть забот. Только сейчас она поняла, сколько ограничений её окружало в прежней, замужней жизни. Ей нельзя было заговаривать не только с посторонними мужчинами, но и теми женщинами, которых муж считал низкородными, ей нельзя было одеваться слишком просто, ей было нельзя это, нельзя то, нельзя, нельзя, нельзя. И, разумеется, ей ни в коем случае нельзя было подниматься в воздух. В оправдание этого запрета, Зехария купил Ине роскошный ревущий моноцикл, но… Тут же поставил на него ограничитель скорости.
Поэтому, как только Ине оправилась от гибели мужа, то сразу же начала осваивать вождение аэрокаба под руководством своего пасынка, второго наследного кана водолазов Крестофора Хромоногого. Он приходился покойному Зехарии сыном от первого брака и слыл лучшим пилотом Привратника. Сначала Ине побаивалась сближаться с ним, памятуя о неосторожности, которую оба они допустили шесть лет назад, когда Ине выхаживала сломанную ногу Крестофора. Тогда они случайно оказались в постели и проснувшись поутру в объятиях друг друга с ужасом подумали о том, что с ними сделает Зехария, если узнает. Та ночь стала единственной в их жизни, но Крестофор неоднократно вспоминал её. Несмотря на то, что формально он приходился Ине пасынком, Хромоногий был на четыре года её старше. Поэтому Ине всегда чувствовала лёгкую тревогу, когда ей приходилось оставаться с ним наедине.
Однако её опасения оказались беспочвенными. После того, как жена Крестофора, прозванная Маленькой Уле, забеременела после шести лет бесплодных попыток, Хромоногий светился от счастья и думал только об одном: каков будет пол ребёнка, какое имя ему лучше дать и кому из богов баланса будет лучше посвятить младенца. Поэтому обучение Ине полётам на аэрокабе проходило легко и безболезненно. Крестофор болтал без умолку, спрашивая Ине о её собственной беременности, о первых днях жизни детей, о том, как уберечь их от болезней и сглаза, а Ине же вежливо улыбалась и молчала, иногда поддакивая пасынку и думая совершенно о других вещах.
В первый же раз, когда она сама, без посторонней помощи, подняла аэрокаб в небо и, визжа от радости пополам со страхом, обогнула сверкающую снегом вершину огромной Ледяной Иглы, в тот самый раз её охватило такое опьяняющее чувство свободы, какого она не знала до сих пор. Она, благочестивая вдова, вдруг снова стала маленькой девочкой, несущейся по лужам с надувной моделью монгольфьера в руке. Она мигом окунулась в ту счастливую пору, когда ей, Ине, принадлежал весь мир – и луг за дядиным домом, и яблоневая роща за ним, и вся вселенная вплоть до тёплой и ласковой реки, где она с соседскими пацанами собирала на отмелях пресноводных ракушек.
Ине летела и летела, пока Привратник не превратился в неровную чёрную кромку, загрязнявшую чистую линию горизонта между голубизной небесного купола и стальной рябью притихшего океана. И именно в этот момент ей пришла в голову крайне соблазнительная, преступная, шокирующая мысль: а что если уехать с полуострова? Вернуться в земли центрального терминатора, в места благословенных садов, где рекой льются ароматный сидр и протяжные любовные песни?
Она покинула родные края совсем юной, Зехария выкупил её у матери, когда ей еле-еле стукнуло восемнадцать, и больше она не видела родни. Мама Ине, разбитая параличом, угасла в первый же год после замужества дочери. А бабушка ненадолго пережила её. Несмотря на то, что Ине выдали замуж по расчёту, перебравшись на Привратник, она внезапно ощутила пробуждающуюся любовь к мужу, и её настолько захватило это чувство, что она и думать перестала о том, чтобы навестить родню. Потом она родила двух прекрасных девочек, Арин и Тине, и родные края окончательно стали казаться ей миражом.
Но сейчас, после всего того, что случилось, после длинной истории превращения Зехарии из любящего мужа в домашнего тирана, одержимого манией контроля и сжигаемого беспочвенной ревностью ко всему живому, после его гибели и всего того, о чём Ине предпочла бы никогда в жизни не вспоминать, после этого страшного и дикого года, завершившегося кровавой весной, Ине вдруг поняла, что сыта Привратником по самое горло.
Она дала по тормозам и лихо развернула аэрокаб носом к порту, еле заметному на таком расстоянии. Узкий лучик маяка процарапал между небом и землёй светлую полоску. Ненавижу, неожиданно для себя сказала Ине. Она улыбнулась, откинула с кабины фонарь, встала, придерживаясь за кокпит и изо всех сил, срывая голос, закричала в пространство: ненавиииижуууу!
Ине вложила в этот искренний крик столько сил, что как только последний звук вылетел из её груди, она рухнула обратно на сиденье пилота со счастливой улыбкой, повторяя: ненавижу, ненавижу тебя, проклятый Привратник. И с каждым словом ей казалось, что признаваясь в ненависти, Ине нарушает внутреннее табу, ломает страшное заклятье, тяготившее её долгие годы. Будто бы разбивает лёд, чтобы зачерпнуть из лунки чистой воды. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.
Она вернулась в порт ближе к сумеркам, заходя правее центральных построек и башни, на которой хранитель часов уже отбил половину десятого. После помолвки, Арин, старшая дочь Ине, переехала в родовой дом резчиков, к своему жениху Сперо и его матери, кане семьи по имени Юнхелине. Младшая же дочь, Тине, находилась на попечении Маленькой Уле и Крестофора, поэтому Ине не особенно торопилась домой.
Это тоже было странным чувством: не спешить домой, летать где угодно и сколько угодно. Дом. Тёплое уютное гнездо. Где произошло столько мерзкого. Ине слегка передёрнуло. Она замешкалась, выбирая место для посадки возле Сухого въезда, главных наземных ворот, ведущих в подводный город водолазов, подлетела поближе ко входу и аккуратно опустила аэрокаб на бетон, точно на размеченное оранжевой краской парковочное место.
Она выбралась из кабины, ероша рукой чуть отросшие белые волосы и думая о том, что даже не представляла себе раньше, насколько удобна короткая стрижка.
Светлейшая и благочестивая кане могучей семьи водолазов, вы ли это, вежливо осведомился в сумерках глубокий мягкий баритон.
Ине резво обернулась, стоя на подкрылке, и увидела склонившегося в поклоне Паифиса, старшего кана семьи Мокрые Ноги, предводителя уны металлургов. Паифис выпрямился, огладив аккуратную белоснежную бородку и тепло улыбнулся. Тут до Ине только сейчас дошло, что она, согнувшись, стоит перед мужчиной в одном ныряльном костюме, облегающим её, словно вторая кожа. Наверняка он пялился на её зад, как похотливое животное. Ине порозовела, внутренне надеясь, что сумерки гуманно скроют её румянец от Паифиса, быстро набросила дорожный плащ и суетливыми движениями начала застёгивать тугие, плохо поддающиеся крючки.
Паифис мягко засмеялся: не торопитесь, кане Ине. Теперь вы не имеете надо мной прежней власти. Сейчас вы для меня всего лишь красивая женщина, а не богиня, и созерцание вашей совершенной фигуры больше не разбьёт мне сердце вдребезги. Ине справилась с последней застёжкой, гордо вскинула подбородок, потом изобразила минимальный поклон и спросила: неужели вы считали меня богиней, кан Паифис?
Мужчина подал ей руку, помогая спуститься с подкрылка, поцеловал её запястье и улыбнулся: ох, кане Ине, вы себе даже не представляете, что я чувствовал. Вы же не думаете, что я сватался к вам просто так? Если меня даже ваш траур не смутил? Совсем недавно вы были для меня единственной женщиной на свете, дорогая Ине.
Что же с вами случилось, спросила Ине и более чуткое, чем у Паифиса, ухо расслышало бы в её голосе странный оттенок ревности. Но кан Мокроногих просто растерянно улыбнулся: со мной случилось чудо. Чудо исцеления. Строго говоря, я по-прежнему люблю вас, Ине, но теперь уже как друга. Вы ведь действительно само совершенство, ну вот, хоть, посмотрите на себя. У вас идеальное тело, вы идеальная мать и вы, разорви меня на части адский Ен, идеальная вдова, если такое вообще можно сказать. Полагаю, после выборов на следующем торге вы станете идеальной избранной кане.
Почему же вы не думаете, что водолазы выберут своим каном Крестофора, вежливо осведомилась Ине. Паифис хмыкнул: я только что был у него, попытался поговорить по делу. Но он совершенно сбрендил от этих пелёнок и слюнявчиков. Я понимаю, рождение первенца всегда большая радость, но чтобы здоровенный сорокалетний мужик сам вышивал слюнявчики будущему ребёнку?.. Это уже слишком, вам не кажется?
Не дожидаясь ответа, Паифис подошёл к сияющему чищеной медью виу-воу, с подростковой лёгкостью запрыгнул в седло, запустил ртутный контур и слегка поклонился женщине: спасибо вам, кане Ине, что вы были моей идеальной мечтой. Ах, кан Паифис, кокетливо улыбнулась Ине: вы были моим идеальным рыцарем! И всё-таки, что исцелило вас? Мой траур? Или моя чрезмерная холодность?
Слегка насмешливые тёмно-зелёные глаза Паифиса сузились от улыбки, от сощуренных век лучиками побежали морщинки. От власти женщины может исцелить только другая женщина, благочестивая кане славной семьи водолазов, сказал он. О, так после стольких лет вдовства вы наконец-то женитесь, спросила Ине слегка обиженным тоном. Возможно-возможно, рассеянно пробормотал Паифис, убавляя обороты ротора и приподнимая виу-воу над бетоном: не обижайтесь, моя кане! Кусочек моего сердца всё равно будет принадлежать вам до самой моей смерти. Рад был повидать вас!
Виу-воу с визгом унёсся в наступившую темноту, а Ине озадаченно поскребла ёжик волос, светящихся в темноте абсолютной белизной и удивлённо спросила себя: что это сейчас было?
***
Поутру кан Паифис вышел на крыльцо большого и красивого здания бывшего морского вокзала, которое семье Мокрые Ноги удалось оставить за собой в те времена, когда люди вернулись на Привратник после скорбных событий и тёмных времён. В его руке дымилась большая кружка травяного чаю. Паифис с удовольствием отхлебнул от неё, глядя как утреннее солнце играет тёплыми зайчиками на большой площади перед зданием. Длинные клумбы, тщательно лелеемые женщинами клана, зарозовели и разжелтились цветами, живая изгородь залилась тёмной кожистой листвой, невысокие яблони распустились белым цветом, в прогретом воздухе разливался сладкий аромат.
Паифис широко улыбнулся и огладил белоснежную бороду. Он спал так долго, как давно уже не позволял себе, впервые за долгие годы наплевав на все заботы семьи. Впервые он не поехал в завод, не начал день с чтения рабочих табелей, подсчёта сырья и отметок о ходе выполняемых заказов. Вечерний разговор с Ине будто бы подводил для него итог долгих и мучительных отношений. Ему было важно набраться смелости и высказать ей всё, что накипело на душе за последние годы, но никак не представлялся удобный момент и, вот, наконец-то, он сделал это. Освободился от её власти. Словно ржавые цепи спали с его сердца, которое так долго ныло от неразделённой любви, изнуряющей настолько, что иногда Паифис переставал понимать, зачем именно он живёт? Не женатый и не вдовец, просто одинокий стареющий мужчина.
Его жена Фаисие исчезла много лет назад и закон Мокрых Ног не позволял Паифису повторно жениться до тех пор, пока тело его супруги не будет найдено и опознано. Это странное промежуточное существование осточертело ему. Он искал утешение в воспитании дочерей, Акле и Хедре, которых поднимал в одиночку, день за днём топя дурные мысли в работе. Потом дочери незаметно выросли и вышли замуж за парней-резчиков. Паифис впал в ступор, иногда даже ночевал в заводе, за что его начали даже поругивать бригадиры, считавшие, что так он доведёт себя до ручки. Но Паифис не умел отдыхать.
Он хорошо помнил тот день, когда его всё-таки догнал сердечный приступ, от которого он долго отходил под ласковым присмотром Огафи, буамы семьи Мокрые Ноги. Он помнил, как через месяц вышел на это крыльцо после долгого лечения, как увидел эти же, ещё нераспустившиеся цветы и яблони, как вздохнул полной грудью, не почувствовав, наконец, опасного укола в груди… И как увидел кане Ине, которую люди тогда звали Ледяной Королевой.